Отныне и вовек

– И зря ты напускаешь на себя такой виноватый вид, – презрительно бросила Карен.

– Это кто напускает виноватый вид?

– По крайней мере теперь ты не сможешь говорить, что не подаешь заявление только потому, что не хочешь жертвовать нашими встречами, – жестоко сказала она.

– Да подам я его, подам! – Он снова был уязвлен. Как это у них получается: и так ужалит, и этак, и с одного бока, и с другого, и каждый раз все больнее? Невероятно. Даже высшая раса, мужчины, и то так не могут.

– Не знаю, что с тобой произошло. – Карен несколько отступила от классического сценария и слегка смягчилась. – Ты же раньше был честным человеком. Меня это в тебе и привлекло. Раньше ты вел себя честно: что думал, то и говорил, ничего не боялся. Я тобой восхищалась. Ты был сильный и стойкий. Ты был надежный. Надежный, как… – она запнулась, подыскивая сравнение, – как солдатское одеяло в холодную ночь. Но все это куда-то исчезло. Когда ты появился в моей жизни, я подумала: вот то, что я ищу. Мне хотелось, чтобы рядом со мной был человек гордый и честный. И я подумала – нашла! Подумала, ты именно такой. А выходит, ничего я не нашла. Потому что ты, как мне кажется, постепенно опустился до уровня самого заурядного мужчины. Возможно, я максималистка, но заурядность меня не очень интересует.

Я сделала из Дейне надутого осла, и, по-моему, эта же история сейчас повторяется с тобой. Ты ведь был не такой, когда мы познакомились. Видимо, это я так действую на мужчин. Стоит мне к ним прикоснуться, и они расползаются по швам.

– Я, между прочим, думаю примерно о том же, – сказал Тербер. – И мне тоже это не очень-то нравится. Ты раньше была сильная, ты была твердая как скала, гордая… как черт! А теперь хнычешь, как сопливый младенец, и я не могу сказать тебе правду, потому что ты ее не вынесешь. В тот первый день, у тебя дома…

– И они поженились и были несчастливы всю жизнь, – горько сказала Карен.

– Аминь, – сказал он.

– Ты думаешь, все так просто? Думаешь, само собой, без причины? Твоя ошибка в том, что ты приучил меня тебе доверять. Сколько раз я видела, как ты раздеваешь глазами каждую молоденькую вертихвостку, даже когда мы едем со скоростью пятьдесят миль в час! И мне ведь ясно как дважды два: в такие минуты ты про меня забываешь, будто меня нет и не было, а сам мысленно уже в постели с этой фифой!

– Ты что, обалдела?! – в ужасе запротестовал Тербер. – Никогда такого не было.

Карен улыбнулась.

– Понимаешь, это совсем другое. Честно. Это же разные вещи. С этими девочками все иначе. Все равно что сходить в публичный дом или…

– Я бы с удовольствием выцарапала тебе глаза, – сказала Карен.

– Фу-ты, господи! А сколько раз я смотрел, как ты уезжаешь домой, и вспоминал, что ты спишь с этим подонком в одной комнате, а может, и в одной постели, почем я знаю? И потом шел в казарму, ложился на койку и представлял себе вас с ним в подробностях. Так что, я думаю, моя верность не должна тебя особенно волновать.

– Какой же ты все-таки кретин! – закричала она. – Уж ты-то должен понимать, что у меня с Дейне никогда больше ничего не будет! Нет у меня к нему никакого чувства. И не знаю, было ли оно у нас с ним вообще. Если бы он захотел, я могла бы стать ему другом, близким другом, но не больше. О постели и речи быть не может. Я никогда не вернусь к мужчине, если он меня предал. Я не говорю, что я святая. Но по крайней мере на это у меня гордости хватает. Я даже не могу представить себя ни с кем другим, меня сразу вырвет!

– Ты думаешь, мне от этого легче?

– Я думаю, тебе со мной не намного тяжелей, чем мне с тобой, – отчеканила Карен.

– И они поженились и были несчастливы всю жизнь, – зло усмехнулся Тербер.

– Да, – кивнула она. – Вероятно, только так и бывает.

Они сидели и глядели друг на друга в немой ярости, все аргументы были высказаны, все протесты заявлены, и яснее ясного сознавали, что до конца исчерпали возможности разумного человеческого разговора, но так ни черта друг другу и не объяснили, потому что мужчине никогда не понять женщину, а женщине мужчину.

Они просидели так, наверно, полчаса, каждый ждал от другого сочувствия, но сам проявить сочувствия не желал и кипел от возмущения, что другой – бесчувственный сухарь; казалось, их разделяет целая комната и они напряженно замерли в темноте, каждый в своей кровати, дожидаясь, когда негодование оттого, что тебя не понимают, наконец перейдет в другое чувство, в трагическую скорбь человека, оставшегося непонятым. А вокруг мальчики-студенты с криками гонялись за девочками-студентками и те, визжа, убегали.

– Знаешь, – неловко нарушил молчание Тербер, – мы с тобой совершенно одинаковые. Абсолютно разные, но в то же время одинаковые.

– Мы оба внушаем себе, что нас хотят бросить, – сказала она. – И нам даже в голову не приходит, что мы любим друг друга одинаково сильно.

– Мы ссоримся и нападаем друг на друга из-за одного и того же, – сказал он. – И мы оба такие ревнивые, что не выносим ни малейших подозрений.

– Мы представляем себе всякие кошмары, и каждый считает, что другой для него недостаточно хорош.

– До того, как мы с тобой познакомились, я никогда так не мучился, – сказал Тербер.

– Я тоже, – сказала Карен.

– Но я не променял бы эту муку ни на что другое.

– И я.

– Ведь вроде бы мы взрослые люди, должны понимать.

– Не должны – обязаны.

– Но я все равно не хотел бы по-другому.

– Такая любовь, как у нас, всегда мука.

– Слушай, – загорелся он, – я возьму отпуск. Тридцать дней. Он мне давно полагается, но я все откладывал. И у меня есть шестьсот долларов. Мы с тобой поедем, куда скажешь. В любое место на Гавайях. Блеск! Этого у нас никому не отнять. И какое нам дело, будет война, не будет войны – хоть весь мир перевернись, ну их к дьяволу!

– Ой, Милт! – прошептала она, и ему стало хорошо, как никогда в жизни. – Было бы так здорово! Представляешь, только ты и я. И не надо прятаться, притворяться. Было бы прекрасно.

– Не было бы, а будет, – поправил он.

– Если бы мы только могли…

– Что значит «если бы»? Мы обязательно поедем. Что нам может помешать?

– Ничего. Только мы сами.

– Значит, поедем.

– Милт, неужели ты не понимаешь? Я же не могу так надолго. Идея потрясающая, и я тебя очень люблю за то, что ты это придумал, но ничего не получится. Я не могу оставить сына так надолго.