Отныне и вовек

Они миновали площадку для гольфа, офицерскую верховую тропу, конюшни вьючного обоза, камеру испытания противогазов, последний пост охранения солдатской резервации. Пруит упорно тащился вперед, старательно выдерживая ритм походного шага, которому выучился у бывалых солдат в Майере много лет назад: махнул ногой вверх – и резко, свободно бросаешь ее вниз, мах – и вниз, мах – и вниз, так, чтобы на махе напрягались только мышцы бедра, но ни в коем случае не голень и не подъем и чтобы стопа падала вниз расслабленно, чтобы тело по инерции двигалось вперед, пока мышцы бедра напрягаются для следующего маха. Он протопает десять миль хоть на голове, хоть с двумя комплектами снаряжения, черта лысого им всем, ругнулся он про себя, чувствуя, как пот течет набирающими силу ручейками по спине и ногам, сочится из-под мышек, капает со лба в глаза.

Перед последним крутым подъемом, там, где дорога поворачивала влево и взбиралась к вершине перевала, Палузо остановился и слез с велосипеда.

– Можно возвращаться. Какой смысл переть на самый верх? Он все равно не узнает.

– А мне плевать, – мрачно отозвался Пруит, не останавливаясь. – Сказано – до перевала. Значит, до перевала. – Он посмотрел сверху на каменоломню гарнизонной тюрьмы, врезанную в склон горы справа от изгиба дороги. Вот, друг, где ты будешь в это время завтра. Ну и отлично. Замечательно. В гробу он их всех видел!

– Ты это чего? – сердито спросил обалдевший Палузо. – Спятил, что ли?

– Вот именно, – бросил он через плечо, шагая дальше.

– Тащить туда велосипед я не собираюсь, – сказал Палузо. – Иди один, я тебя здесь подожду.

Работавшие в густой пыли заключенные – у каждого на спине синей куртки выделялась, как мишень, большая белая буква «Р» [21] – насмешливо орали снизу что-то про внеочередные наряды и тяжелую солдатскую жизнь, пока дюжие охранники из военной полиции не обматерили их и не заставили снова приняться за работу.

21

Первая буква слова «prisoner» – «заключенный».

Палузо сердито курил, дожидаясь его у начала подъема, а он упрямо взбирался наверх, один, обливаясь потом, но вот наконец – вершина: его обдало свежестью, ветер здесь никогда не затихал; остановившись, он поглядел на змеиные кольца дороги, которая уползала далеко вниз, футов этак на тысячу, извивалась между огромными утесами застывшей лавы, спускалась к Вайанайе, куда они ходили в сентябре прошлого года, куда каждый год ходили в сентябре на любимые им учебные пулеметные стрельбы, вставляли в пулеметы тяжелые, волнистые ленты с одинаково клацающими патронами – каждая пятая гильза покрашена красным, – легко зажимали курок между большим и указательным пальцами и, чувствуя рукой, как брыкается гашетка, пока ленты пропрыгивают сквозь затвор, палили поверх пустынной глади залива в медленно движущиеся на буксире мишени, и трассирующие пули на ночных стрельбах рассекали темноту, точно стаи метеоритов. Он набрал в легкие густой свежести ветра, повернулся и, ощущая, как ветер внезапно ослаб, пошел вниз, туда, где его ждал Палузо.

Когда они вернулись в казармы, куртка у него была насквозь мокрая, штаны отсырели до колен. Палузо сказал: «Подожди здесь», и пошел докладывать, потом снова появился вместе с Хомсом, и Пруит вытянулся во фронт и коротко отсалютовал винтовкой:

– Так, та-а-к, – раскатисто и насмешливо протянул Хомс. Снисходительная улыбка рассекла красивое надменное лицо на отдельные мягко закругленные углы и плоскости. – Ну что, Пруит, у вас не пропала охота давать сержантам советы, как командовать нарядом?

Пруит не ответил. Он не ожидал от Хомса юмора, тем более снисходительного, и потому смолчал. А в коридоре солдаты все еще мыли стены, точно так же, как два часа назад, и тягомотная монотонность работы надежно защищала их от любой опасности.

– В таком случае, – благодушно продолжал Хомс, – полагаю, вы хотите извиниться перед сержантом Галовичем и передо мной. Я не ошибаюсь?

– Нет, сэр, ошибаетесь. Я извиняться не буду. – Что его дернуло это сказать? Почему он не может остановиться? Зачем он сам подводит себя под монастырь? Неужели он не понимает, что он делает? Все это ни черта не даст, неужели он не понимает?

За его спиной Палузо от неожиданности удивленно крякнул и тотчас виновато прикусил язык. Глаза Хомса лишь еле заметно расширились, он сейчас владел собой лучше и уже догадывался, чего можно ожидать. Лицо его неуловимо изменилось и больше не было ни снисходительным, ни благодушным.

Хомс мотнул головой в сторону перевала:

– Палузо, проводите его туда еще раз. Одной прогулки ему, как видно, мало.

– Есть, сэр. – Палузо снял руку с руля и отдал честь.

– Посмотрим, что он скажет после второго раза, – процедил Хомс. Лицо его опять наливалось кровью. – У меня сегодня вечер свободен, мне торопиться некуда, – добавил он.

– Так точно, сэр, – Палузо перевел взгляд на Пруита. – Пруит, пошли.

Пруит повернулся и снова побрел за капралом, чувствуя, как внутри у него все переворачивается от безграничного омерзения. А еще он чувствовал, что устал, очень устал.

– Твою мать! – взорвался Палузо, как только они вышли за ворота. – Ты псих! Натуральный псих. Сам себе роешь яму. Неужели не понятно? Если тебе наплевать на себя, подумай хотя бы обо мне. У меня уже ноги гудят, – виновато улыбнулся он.

На этот раз Пруит не смог выдавить из себя даже подобия улыбки. Он понимал: теперь нечего рассчитывать на прощение, которое вначале сулил снисходительный юмор Хомса, теперь все, теперь одна дорога – в тюрьму. Он заново отшагал десять миль, таща на себе почти семьдесят фунтов снаряжения. Он знал, что обречен, и это понимание давило на него дополнительным тяжелым грузом.

Но он, конечно, не знал, что произошло в канцелярии и привело Хомса в благодушное настроение, как и не знал, что там происходило, пока он шагал к перевалу во второй раз.

Когда Хомс вошел назад в канцелярию, лицо его было багрово-красным, как кирпич, гнев, который ему удалось подавить при Пруите, грозил затопить все вокруг, как вышедшая из берегов река.

– Это все вы и ваши гениальные идеи, как воспитывать солдат! – заорал он на Тербера. – Вы и ваши мудрые идеи, как держать в узде большевиков!

Тербер еще стоял у окна, откуда он видел все, что разыгралось во дворе. На крики Хомса он медленно повернулся, у него сейчас было только одно желание: чтобы эта Иерихонская труба, или, лучше сказать. Десница, Карающая десница, вышла в коридор поговорить с Айком, а бедняга Цербер спокойно достал бы из-за картотеки бутылку и выпил.

– Сержант Тербер, – хрипло сказал Хомс, – подготовьте на Пруита документы в трибунал. Нарушение субординации и отказ выполнить прямое приказание офицера. Сделайте это сейчас же.

– Так точно, сэр.

– Мне нужно, чтобы бумаги попали в штаб сегодня.

– Так точно, сэр. – Тербер прошел к шкафчику с чистыми бланками, где за картотекой бесполезно стояла бутылка. Достав четыре сдвоенных бланка, он закрыл бутылку на ключ и сел за пишущую машинку.

– С такими, как он, по-хорошему нельзя, – хрипло продолжал Хомс. – Он здесь с первого дня устраивает черт-те что. Его пора проучить. В армии бунтарей обламывают, а не уламывают.

– Вы его направляете в дисциплинарный суд или в специальный? – безразлично спросил Тербер.