Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз

Берю сообщил, что сеньор Алонзо-Бистро-И-Упьемос-де-Монсеррат [50] занимает «Таити».

Чудесное утро, такое голубое, такое золотистое угадывается сквозь бурю из сажи, извергаемую трубой. С разных сторон доносятся звуки музыки. Шум воды.

Я звоню в дверь. Ибо есть звонок. Но мне отвечает лишь спохмельная тишина! Звоню ещё раз. Nothing! Помня о том, что мы подплываем к берегам Испании, я стучу. По-прежнему облом и голяк. Может быть, партнёры Шаровидного уже в столовой? Или на утренней молитве, кто знает? Аргентинец — значит, католик.

50

Некоторые из моих собратьев, которых не мучают угрызения совести, дают своим персонажам такие вот длинные имена ради «числа строк». О моей плодовитости слишком хорошо знают, чтобы я оправдывался. Сотрапезник Берюрье носит это имя как раз потому, что за объём с меня не берут, как и за типографские работы. Мой издатель располагает достаточными средствами, чтобы позволить своим авторам фантазии такого рода. — Сан-А.

Я собираюсь навострить лыжи или повернуть оглобли, если вам угодно, но замечаю нечто необычное, хотя оно полностью отвечает принципу сообщающихся сосудов: беззвучная струйка воды под лакированной дверью каюты.

А ведь поначалу я не обратил внимания. Вода на корабле вызывает не больше удивления, чем в голове академика. Если точнее, я её принял за лужицу. То, что она вытекает из каюты «Таити», указывает на то, что её жильцы уехали в свой загородный домик, забыв закрыть кран в ванной. Машинально я поворачиваю изящную медную ручку в форме руки, большой палец которой разместился между указательным и безымянным с гордой надписью, выгравированной полукругом: «Вот тебе, получи, он бельгийский». Дверь послушно открывается, и поток воды, гонимый бортовой качкой, заливает мне ноги.

В глубине каюты течёт водопадом. Хоть я и не служил в элитном корпусе пожарных войск, я бросаюсь в ванную комнату (которая как никогда оправдывает своё название).

И кого же я там нахожу? Не ломайте голову, мне платят за то, чтобы я вам сказал. Прекрасную партнёршу Берю, мои лапочки. Совершенно голую, до такой степени, что она убрала свою мушку со лба.

Поза у неё не очень академична, я бы даже сказал, что она скабрёзна в связи с тем, что мадемуазель сидит на биде. Вот из этого устройства и течёт вода. Странная разновидность скульптуры «Писающего мальчика». Я вас посвящаю в эти подробности, потому что, по правде говоря, в них нет ничего неприличного в связи с тем, что эта бедная индуска отправилась к своим предкам в мир белых слонов и священных (бешеных) коров. Две пули в сердце, даже если их получишь в ванной комнате Барнарда [51] , мало не покажется. Ей впрыснули начинку с расстояния один метр. Она была убита на месте. Она откинулась назад и прислонилась к стенке. В этой необычной позе и произошло трупное окоченение. Для предания её земле понадобится не гроб, а упаковка из-под холодильника.

51

Барнард, Кристиан — южно-африканский хирург. Впервые произвел пересадку человеческого сердца больному. — Прим. пер.

Сдерживая тошноту, я выхожу из ванной, предварительно закрыв кран биде.

Помещение состоит из двух комнат, одна из которых представляет собой салон.

В первой из них лежит толстое тело господина А. Б. И. У. Д. Ma [52] .

В отличие от его спутницы, он полностью одет. Он лежит поперёк канапе, скрестив руки. Его также опломбировали двумя пулями в грудь. У убийцы, наверное, был тик!

Быстрый осмотр места происшествия ничего не дал, зато на столе я нашёл почтовую бумагу с гербом «Паксиф», которая имеется в распоряжении пассажиров во всех каютах.

52

Не желая все же злоупотреблять, я назову его инициалами с тем, чтобы провозгласить эру воздержания, которая, надеюсь, придётся по душе моему издателю, и он сможет пережить ущерб от нового НДС.

На этой бумаге был составлен акт продажи «Мердалора» на франко-испанско-тарабарском, и почерком, обезображенным алкоголем. На нём стоят подписи двух сторон. Я быстро сую его в карман. Затем хватаю чековую книжку, которая лежала рядом с документом, и отрываю корешок от чека, подписанного на имя Берюрье. Проделав эту небольшую работу, я покидаю помещение тяжёлой походкой человека, согнувшегося от превратностей судьбы.

* * *

Беда — она как полицейский-велосипедист: никогда не приходит одна.

Как только я появляюсь в нашем ночном убежище, то нахожу там Оскара Абея, который жестикулирует что есть мочи.

— Что? Перекусить? А ещё чего? Брекфаст? Размечтались! Взбитую яичницу, как сказал ваш английский холуй, мармелад, оф корс, чай, овсянку, тосты для всех? Это что, провокация? В вашем положении, и вы ещё заикнулись насчёт бекона? Проголодались? Вспомнили про еду, в то время как мы с головой в дерьме! Двигать челюстями, когда две важные персоны только что исчезли перед нашими идиотскими носами и на наших дурацких глазах?

— Сказать вам, что я думаю насчёт еды, мои дорогие? — наезжает судовладелец. — Хрен вам! Поняли? Хрен вам! В десять часов мы будем в Малаге, вы сойдёте на берег вместе со своим оружием (никчемным) и своим багажом (излишним), и чтобы я больше никогда о вас не слышал! Никогда! Поскольку время лечит, с возрастом я, может быть, забуду о вашем дурацком существовании! От вас не больше пользы, чем от пластыря на деревянной ноге [53] , и вы ещё устраиваете скандалы на борту!

53

Судовладелец не обязан блистать оригинальностью своих метафор, о чём гласит морской кодекс. — Сан-А.

Он клеймит перстом Берту.

— Эта гурия испортила весь наш вчерашний вечер! Медпункт забит пострадавшими. Врач уже не знает, где брать бинты! Аптеку разнесли.

Своим неумолимым пальцем он предъявляет обвинение Феликсу.

— Этот сумасброд фланировал по коридору без штанов и показывал свой фальшивый отросток, который вызвал брожение среди пассажирок.

— Как это «фальшивый»? — возмущается препод.

— Молчать!

— А этот смердящий вол, — продолжает ужасный Абей, — бродил по всем палубам и горланил свои пьяные песни, и вы ещё хотите, чтобы вам давали еды?

— Дали! — поправляет месье Феликс. — Чтобы вам дали!

Абей брызжет своими буржуазными микробами ему прямо в рожу.

— А не желаете ли вы, чтобы вам дали под зад, старый болван, гидросексуал, совратитель, член-с-ногами? Пост для всех! Только малышка получит тартинку с конфитюром, и на этом всё! К тому же простого яблочного желе! Который дают обслуживающему персоналу, даже нет: чернокожим посудомойщикам! В Малаге я сам прослежу за вашей высадкой, банда прихлебателей! Вы сами будете тащить своё барахло! По цепочке, как каторжники!

Берюрье, мучимый угрызениями совести, поднимает голову, отягощённую недавним возлиянием.

— Послушай, горлопан, — шепчет он. — Французские полицейские… — Он поворачивается к Старику. — …даже «бывшие», — добавляет он, — не привыкли, чтобы их называли каторжниками. И чтобы вы это запомнили, позвольте мне вам завязать маленький узелок на память!

Добавив к словам крюк справа, он отвешивает такую блямбу в подбородок Абея, что последний делает тройной пируэт, прежде чем вмазаться в переборку. Он выплёвывает три зуба и оседает как подрубленный.

Толстяк подбирает три выбитых зуба, которые состоят из двух резцов и одного коренного с коронкой, и кладёт их в руку судовладельца.

— Слышь, мальчик, — говорит он ему, — подвесишь их на брелок!

Старик делает глубокий вздох.

— Берюрье, — говорит он, — я так думаю, что вы восстановлены в полиции.

Глава 11

Мы хлопочем вокруг Оскара Абея. Хоть он и третирует нас как банановые шкурки, как старые клизмы, как сортирную бумагу, он всё же наш хозяин. Поэтому, чтобы поправить здоровье горлодёру, тирану, каждый применяет терапию, кто во что горазд. Пино выливает ему на портрет таз воды, Берта даёт пощёчину, Мари-Мари показывает ему язык, Гектор нашёптывает ободряющие слова, месье Феликс объясняет принцип нокаута, а Старик предлагает Россу дать ему ногой под рёбра.