Отпуск по ранению.Сашка

– Вы ешьте, ешьте… – говорили они, разрезая батон, колбасу и протягивая ему бутерброды, а он от умиления и расстройства и есть-то не может.

А тут сели они около Сашки с обеих сторон. От одной отодвинется – к другой вплотную, как бы не набрались от него. И ерзал Сашка, а им, конечно, и в голову не приходит, чего он от них все двигается. Хлопочут около Сашки, потчуют – одна кружку держит, пока он за хлеб принимается, другая колбасу нарезает в это время. И веет от них свежестью и домашностью, только форма военная за себя говорит – ждут их дороги фронтовые, неизвестные, а оттого еще милее они ему, еще дороже.

– Зачем вы на войну, девчата? Не надо бы…

– Что вы! Разве можно в тылу усидеть, когда все наши мальчики воюют? Стыдно же…

– Значит, добровольно вы?

– Разумеется! Все пороги у военкомата оббили, – ответила одна и засмеялась. – Помнишь, Тоня, как военком нас вначале…

– Ага, – рассмеялась другая.

И Сашка, глядя на них, улыбнулся невольно, но горькая вышла улыбка – не знают еще эти девчушки ничего, приманчива для них война, как на приключение какое смотрят, а война-то совсем другое…

То ли заметили девушки в Сашкиных глазах горечь, то ли просто так, но смех вдруг сразу оборвали, а потом одна из них спросила тихо:

– Вас сильно ранило?

– Да нет. Двумя пулями, правда, но кость не задетая…

– А немцев вы видели? – спросила другая.

– Как вас сейчас.

– Неужто? Так близко?

– Куда ближе… Дрался я с ним… в плен брал.

– Он вас и ранил?

– Нет, меня снайпер подцепил.

У девушек глаза расширились, и как-то по-другому оглядели они Сашку и остановили взгляд на его ушанке, пулей пробитой. Сашка улыбнулся, снял шапку.

– Вот видите, чуть пониже и… – сказал не рисуясь, просто.

Девушки замолчали, обдул, видно, холодок души, приморозил губы.

Потом одна из них, глядя прямо Сашке в глаза, спросила:

– Скажите… Только правду, обязательно правду. Там страшно?

– Страшно, девушки, – ответил Сашка очень серьезно. – И знать вам это надо… чтоб готовы были.

– Мы понимаем, понимаем.

Поднялись они, стали прощаться, поезд их вот-вот должен отойти. Руки протянули, а Сашка свою и подать стесняется – черная, обожженная, грязная, – но они на это без внимания, жмут своими тонкими пальцами, с которых еще маникюр не сошел, шершавую Сашкину лапу, скорейшего выздоровления желают, а у Сашки сердце кровью обливается: что-то с этими славными девчушками станется, какая судьба их ждет фронтовая?

И вот опять прощание с людьми хорошими… Сколько их на Сашкиной дороге за последние дни было? И со всеми навсегда расставался. Только и знает, что Тоней одну зовут, а ведь в сердце навсегда останутся.

Он смотрел им вслед, на фигурки их легкие, и опять комок к горлу подошел: милые вы девчухи, живыми останьтесь только… живыми… и непокалеченными, конечно… Это нам, мужикам, без руки, без ноги прожить еще можно, а каково вам такими остаться?…

Вскоре и Сашкин поезд на посадку подали. Народу около вагонов невпроворот, около дверей толчея невообразимая. В самую гущу лезть Сашка поостерегся – как бы руку раненую не замаяли, но, когда двери отворили, завертело его, закружило и вынесло к площадке, а там и в дверь воткнулся и даже место сидячее прихватил.

Вначале пытался в окна глядеть – интересно же, места новые, – но окна немытые небось с самого объявления войны, ничего через их муть не разглядишь, да и поезд больше стоял, чем ехал, а через мосты вообще полз еле-еле – разрушено все и, видно, на скорую руку восстановлено. Поэтому уходил Сашка в дремь часто, досыпал за ту ночь, которую на площадке мытарился. Ехали они до Клина до самого вечера, а всего тут восемьдесят километров.

В Клину поезд московский уже стоял на платформе, но народу около него толкалось поболе, чем в Калинине, не пробиться ему с его рукой, подумал Сашка, но тут кто-то крикнул: "Раненого пропустите! Иди, парень!" – и расступились люди, дали пройти Сашке к самым дверям. Приметил он: чем дальше от фронта, тем к раненым сочувствия больше. Это и понятно, пореже их тут встречается.

В общем, досталось Сашке лежачее место, да не на третьей полке, которая для багажа, а на второй, откуда и в окошко смотреть можно, и дышать легче.

Растянулся Сашка… Хотел было котомочку Пашину под голову положить, но отставил – хлеб примять можно и батон тот серый, что девчата дали. Прошлось по душе теплом, вспомнил девчушек этих милых. С такими припасами дорога ему не страшна, суток на пять хватит, если с умом пользоваться.

В вагоне было тепло, от народа конечно, и снял Сашка свою телогрейку, всякие виды видавшую, под голову положил. Гимнастерка суконная у него совсем приличная, новая, на формировании даденная, только рукав попорчен, и почувствовал себя Сашка по-другому, словно приоделся. Брюки ватные, конечно, никуда не годятся, на коленках дыры, вата торчит, во многих местах сожженные, но что поделаешь, с передовой же он…

Когда цигарку завертывал, с нижнего места пожилой один, рабочий с виду, попросил у Сашки:

– Махорочкой не богат, солдат?

– Угощу, – ответил он охотно, но обращение такое его удивило немного – какой он солдат? Боец он Красной Армии!

Разговорились за куревом… Спросил тот, где воевал Сашка, большие ли бои были. Сашка распространяться особо не стал – были бои местного значения, но досталось все же. Рабочий головой покачал и повторил:

– Местного значения, говоришь? Это, значит, техникой не баловали, больше на винтовочку небось надеялись? Так ли я понимаю – бои местного значения?

– Об этом, папаша, не положено. Что было, то было… Но угадал почти.

Рабочий усмехнулся:

– Угадать не сложно. Достаточно на тебя посмотреть. А как кормили-то?…

– Распутица…

– И это понятно, – усмехнулся опять попутчик, но тему переменил.

О филичевом табаке заговорил, который выдают им сейчас вместо папирос и махорки и который табак не табак, а не поймешь что, действия никакого и удовольствия тоже, только дым один.

– То ли дело настоящая "моршанская", – закончил он и со смаком затянулся.

Потом спросил он Сашку, куда тот путь держит. Сашка ответил, но зевота его одолевала – так хорошо на верхней полке в тепле и сухости, что сосед, видя это, разговор прекратил, а Сашка заснул сразу, будто провалился.

И только под утро выдался ему сон: идет он с Зиной по полю тому овсянниковскому, но нет на нем ни воронок, ни трупов, ни танков сожженных, а чистое оно и зеленое от озими, но перегораживает его почему-то речка какая-то, и до самого Овсянникова не дойти, а так охота туда добраться, самому посмотреть и Зине показать, как там немцы устроились, почему взять его не удалось, но речка не пускает… Тут его и разбудил сосед:

– Знаешь что, сынок? Ты лучше до самой Москвы не доезжай. Здесь сойди.

– Почему же?

– Проверка документов на вокзале…

– Ну и что? У меня санкарта законная. Все заполнено – где ранило, какие эвакогоспитали проходил… Печати везде…

– Да я в том не сомневаюсь. Но все равно задержать могут и в военно-пересыльный пункт направить. А оттуда сунут в госпиталь, домой и не попадешь. Тебе мой совет – сходи в Останкино, это Москва уже, только окраина. Там на трамвай сядешь и куда хочешь доберешься. Тебе с Казанского надо? Так вот, туда тоже не ходи, а доезжай до Москвы-третьей, что ли, а там уж на любой поезд, что в твою сторону. Понял меня?