Отравленные клятвы

Если бы я хотела что-нибудь из этого, все было бы идеально. Помещение красивое, еда изысканная, все сервировано, как те претенциозные блюда, отмеченные звездами Мишлен в фильмах, вино идеально сочетается с каждым блюдом. Я отпиваю, едва пробуя еду, и вижу в зале море гостей, которых я не узнаю, и, конечно же, того, кого знаю я. Моего отца, одетого в более дорогой костюм, чем я когда-либо видела на нем раньше, пьет дорогой ликер и беседует со всеми, к кому он когда-либо хотел получить доступ, и все это за мой счет.

Мой желудок сжимается при виде этого. Я отложила вилку, тупо уставившись на морского гребешка, красиво покрытого полированной раковиной, с чем-то вроде усиков горошин и воздушным муссом вокруг.

— Тебе не нравится еда? — В голосе Николая снова слышны слегка насмешливые нотки, и я с трудом сглатываю, пытаясь сдержать резкий ответ, который немедленно срывается у меня с языка.

— Я устала, — говорю я категорично, глядя на танцпол. Мысль о том, чтобы выйти туда и покачиваться в объятиях Николая, заставляет меня чувствовать себя по-настоящему измотанной, а после этого предстоит пережить еще так много ночи.

— Я бы не ожидал, что ты сможешь заснуть в ближайшее время. — Его рука находит мое бедро, большой палец скользит по шелку, и я напрягаюсь под его прикосновением. — Но сегодня ночью ты будешь спать в роскоши, когда доберешься до кровати. Я выбрал самый хороший отель в городе специально для тебя, маленький зайчонок.

Я никогда не чувствовала себя настолько загнанной в ловушку, как сейчас.

— Кто все это спланировал? — Лениво спрашиваю я, когда приносят следующее блюдо. — Никто ни о чем меня не спрашивал.

Николай пожимает плечами.

— Марика, наверное? Помощница моего отца? Моя? Кто знает. Я, конечно, не знаю.

— Я не знакома с твоей матерью. Я полагаю…

— Она мертва, — коротко говорит он. — Здесь только мой отец, Марика и я. — Он бросает на меня косой взгляд, его вилка слишком яростно погружается в филе размером с большой палец перед ним. — О чем ты бы знала, если бы участвовала в любом из разговоров, которые я пытался вести с тобой в течение последних двух недель.

Если он хочет, чтобы я взаимодействовала с ним сейчас, я этого не делаю. Я плотно сжимаю губы, отрезая себе кусочек еды и отправляя ее в рот хотя бы для того, чтобы иметь причину не говорить. Я не знаю, почему его волнует, что я не поговорила с ним. Почему это может иметь для него значение.

Мне не удалось избавиться от пышности приема. Выкатывают огромный многоярусный торт, а группа играет сладкозвучную песню, которую я не узнаю. Николай стоит рядом со мной, накрыв мою руку своей, пока мы проводим ножом по слоям шоколада и помадки.

— Открой рот, зайчонок, — бормочет он, ловко обхватывая пальцами маленький кусочек торта, и я морщу нос, глядя на него. Я уже ненавижу это прозвище. Зайчонок. Русский язык я ненавижу даже больше, чем английский.

— Не вороти носиком, зайчонок, это не принесет тебе никакой пользы. — Он подносит пирожное к моему рту, его серо-голубые глаза прикованы к моим, и я приоткрываю губы, прежде чем могу остановить себя. Я хочу сразиться с ним, но ничего хорошего из этого не выйдет. Во всяком случае, это только сделает то, что произойдет позже сегодня вечером, намного хуже.

Торт лопается у меня на языке, приторный и слишком сладкий, и я тянусь за своим собственным кусочком торта, чтобы его пальцы не задержались на моих губах, если уж на то пошло. Я почувствовала давление его пальца на мою нижнюю губу, то, как интимно он оставался там слишком долго, и я хотела, чтобы он перестал прикасаться ко мне.

Даже если это означает прикоснуться к нему вместо этого.

Я подношу торт к его губам, и в тот момент, когда его глаза встречаются с моими, я знаю, что он собирается поставить меня в неловкое положение хотя бы потому, что получает от этого какое-то болезненное удовольствие. Я запихиваю приторную сладость ему в рот и чувствую, как его язык касается кончиков моих пальцев, его губы смыкаются вокруг них, и мне хочется плюнуть ему в лицо. Не только из-за порочного блеска в его глазах, но и из-за дрожи, которая пробегает по моей спине, когда я чувствую тепло его языка, скользящего по моим пальцам.

Я не хочу желать его. Я не хочу, чтобы он вызывал у меня что-либо, кроме отвращения, и каждый раз, когда я это делаю, я ненавижу его все больше.

Я убираю руку так быстро, как только могу, и тянусь за салфеткой, чтобы вытереть и липкость торта, и тепло его рта. Я снова вижу довольную улыбку на его лице, но, когда я снова смотрю на него, я вижу и кое-что еще.

Что-то, что заставляет меня дрожать в страшном ожидании.

В его глазах ужасающий голод и, как я говорю себе, нежеланный.

— Ты будешь сладкой, как этот торт, зайчонок, — бормочет он низким чувственным мурлыканьем, когда его рука обнимает меня за талию и он притягивает меня к себе.

На этот раз, когда он целует меня, он медлит. Его губы прижимаются к моим на глазах у всех, и я слышу легкое одобрение в комнате, а почему бы и нет? Николай муж, целующий свою молодую жену перед нашим свадебным тортом. Он устраивает шоу, которого все они ожидают. Мне хочется дать ему пощечину, когда он отстраняется. Моя рука сжимается в кулак, сопротивляясь порыву, и он, должно быть, видит это, потому что его рука ловит мою, поднимает к своим губам и целует тыльную сторону моих побелевших костяшек.

— Осторожнее, милая, — бормочет он. — Я не позволю тебе делать что-либо неподобающее на глазах у всех наших гостей. Представь, что случиться с твоим отцом, если ты это сделаешь.

— Ты предполагаешь, что меня волнует то, что с ним происходит, — шиплю я, и глаза Николая чуть-чуть расширяются.

— Но тебе небезразлично, что происходит с тобой, я уверен. — Он притягивает меня к себе, когда музыка усиливается, ведя меня на танцпол для нашего первого танца. — Так что вместо этого ты можешь иметь это в виду.

Должна ли я? Николай выводит меня на танцпол на глазах у всех, его рука на моей талии и предплечье. Интересно что самое худшее, что он может сделать? Убить меня? Мое чувство самосохранения поддерживало меня в живых так долго, но тогда я думала, что после этого у меня будет другая жизнь, что я заработаю свою свободу, лежа на спине в постели Пахана. И все же я не могу набраться смелости, необходимой для того, чтобы выяснить, зашел бы он так далеко.

Может быть, есть выход, думаю я про себя, когда он разворачивает меня, притягивая обратно мгновением позже, его теплая рука на моей пояснице. Он не может держать меня взаперти вечно. Может быть, я смогу сбежать. Я цепляюсь за это, пока мы танцуем, и пытаюсь использовать это, чтобы отвлечься от того, каково это быть так близко к Николаю. Я хочу думать о возможности побега, а не о резком, пряном запахе его одеколона в моих ноздрях, или о его широкой, мускулистой фигуре в прекрасно сшитом костюме, или о том, каково это чувствовать его так близко ко мне. Его рука собственнически прижата к моей пояснице, пальцы проводят по шелку вдоль позвоночника, и я понимаю, что это заставляет меня чувствовать, что я действительно и делаю.

Мне действительно это нравится.

Он снова разворачивает меня, притягивая к себе резким движением запястья, его рука скользит вокруг моей талии. Он наклоняется, его теплое дыхание касается моего уха, и я напрягаюсь, чтобы он не почувствовал дрожь, пробегающую по моему позвоночнику.

— Недолго осталось, зайчонок. Я чувствую, как ты дрожишь. Мы уйдем, прежде чем ты успеешь оглянуться.

Это то, чего я боюсь. Это достаточно плохо, быть вынужденной натягивать улыбку и притворяться, что от его рук на мне у меня не бегут мурашки по коже, как будто я не хочу кричать перед всеми собравшимися здесь, что это против моей воли, как будто кому-то есть до этого дело. Но что будет дальше…