Отрешенные люди

Иван поначалу отмалчивался, отшучивался, но потом, после нескольких стопок домашней настойки, открылся.

— Нет, Алексей, не по душе мне сидеть на месте да прибыток каждодневный считать. Не мое это дело…

— Да, тебе, видать, по киргизам палить больше по нраву. Шел бы тогда в армейскую службу. Там навоюешься…

Ивану бы промолчать, не встревать в серьезный разговор, но накопилось изнутри, накипело в нем и, не вытерпев, стукнул неожиданно для братьев кулаком о стол, огрызнулся:

— Ни в торговле, ни в службе армейский проку не вижу!

— Отчего же так? — взметнул бровь под лоб Федор. — Все так живут. Может, тебе в монастырь захотелось, скажи, не таись от родни…

— Хватил! Монастырь! На другой день руки бы на себя наложил или сбег, куда глаза глядят, — все больше распалялся Иван Зубарев. — Воли хочу! Свободы полной! Вот коль бы родиться мне дворянином, то и разговор другой был бы.

— При деньгах да через службу и дворянство устроить можно. Опять же служить надо идти, — проговорил рассудительный Алексей, пристально вглядываясь Ивану в глаза. — Мог бы тогда и людишек прикупать, направлять к нам на работу, а мы бы тебе тот самый прибыток спускали.

— Кто о чем, а свинья про грязь, — резко заговорил Иван, не замечая, как Алексей поджал обиженно губы, свел брови, опустил к столу голову, слегка набычившись, — да зачем мне ваш прибыток будет, коль я дворянином стану! Неужто этого не понимаете?

— А чего там понимать? — небрежно пожал плечами Федор. — Будь ты хоть дворянин, хоть князь какой, а жрать чего–то надо, деньги, куда ни взглянь, а кругом нужны. Без них никак.

— Деньги! Деньги! Деньги! — в бешенстве застучал уже двумя кулаками Иван. — Пропади они пропадом! Деньги — прах, а свобода — все! Не могу я служить, кланяться каждому встречному, в угождение входить. Не о том мечтаю. Желательно мне совершить что–то такое, чтоб и при дворе обо мне узнали, оценили по достоинству, чин дали, дворянство. Вот тогда… Тогда совсем иная жизнь началась бы, — проговорил он мечтательно и тяжело вздохнул.

— Эх, ты, дурашка Ивашка, — с укоризной хмыкнул Алексей, видя, что Иван не желал его обидеть, и говорит в нем не злость, а тоска по чему–то дальнему, заповедному, — размечтался, как телок на поляне, а по кустам звери разные сидят, выглядывают. Не заметишь, как и слопают.

— И что с того?! А все одно не хочу вот, как вы, день–деньской спину гнуть из–за каждой копеечки.

— Пропадешь ты, как есть пропадешь, если дурь из головы всю не выбросишь, — начал выговаривать ему Алексей.

— Ты словно и не нашей породы, — поддержал брата Федор. — Дуришь, как дитя малое. Или не знаешь, что свобода мужика до добра никогда не доводила?

— А не ваш ли отец рассказывал, как в старые времена по всей Сибири казаки разъезжали, открывали новые землицы, народы разные, а потом им за то и дворянство и поместья давали. Не было такого? Не было? Скажите мне! — Иван и не собирался уступать братьям, не желал слушать их рассудительных и правильных слов и, сверкая глазами, взглядывал то на одного, то на другого.

— Хватил! Когда это было? — засмеялся Федор. — Ты еще царя Давида припомни или Ермака Тимофеевича. Теперича другие времена…

— А в чем другие?! В чем? Люди другие стали, то верно. Ермак, поди, тоже мог в лавке сидеть и копеечки, как вы, да полушки по одной собирать. А он? Воевать пошел, свободу проведывать.

— Хватит, Иван, — взял его за руку Алексей, — ты уже повоевал, а ничему, как погляжу, не научился. Кончилось то время, когда атаманы ватаги собирали и на промысел шли. Не воротишь… Теперь, коль душа к войне лежит, то записывайся в войско, да и дуй на войну. Сражайся там хоть с турком, хоть со шведом, никто не запретит, слова дурного не скажет, а может, и медаль дадут на грудь. А чего ты хочешь, то нам дело непонятное. В народе, знаешь, как говорят? Дуришь ты, а дурь эта, братец, дурь и есть.

— Значит, по–вашему, и Ермак дурил? Так получается? И все другие, кто не по царскому указу, а по собственному разумению воевать ходили, тоже дурили? Здорово получается!

— Слушай, время позднее уже, — натужно зевнул Алексей, — спать пора, расходиться, мне ни свет ни заря вставать надо. А тебя, Вань, как погляжу, все одно словом не переубедишь….

— Вот намотаешь соплей на кулак, посидишь в узилищах, — добавил вслед за братом Федор, — тогда, может, иначе заговоришь. Пойдемте спать, а то скоро и первые петухи запоют.

… Почти каждый вечер меж братьями шли подобные споры о том, как правильно жить и чем заниматься. Корнильевы твердо стояли на своем: живи, торгуй, сбирай богатство потихоньку–помаленьку и без особой причины по земле не шляйся. Но Иван и слушать об этом не хотел. То, что он не мог высказать ранее отцу или кому–то другому из все того же опасения быть непонятым, теперь, после поездки в степь, вдруг неожиданно словно прорвалось в нем, ринулось наружу, закрутило его, и он уже, как щепка в бурном потоке, плохо владел собой, слова выскакивали сами, и он безостановочно говорил, говорил горячо и напряженно, разогреваясь и распаляясь и не замечал, как удивлялись Алексей и Федор, которые были почти его ровесниками, подмигивали один другому, насмешливо кривясь. Даже если ему и случалось заметить эти усмешки, то он и не думал обижаться, обращать на них внимание. Он чувствовал, кожей ощущал свою исключительность и высокое предназначение в этом мире, но не мог до конца выразить словами все, что ему хотелось. И сам себе не мог ответить, что за чувства овладевали им. Для себя он определял это как "свобода", "воля", начало иной жизни.

В конце первой недели в Аремзянку приехал Василий Павлович Зубарев. Тайком приехал, ночью. Рассказал, что на выезде из городских ворот стоят караулы, проверяют возы, всматриваются в лица проезжающих, знать, кого–то ловят. От этого сообщения у Ивана холодок по спине пополз, и он моментально догадался, кого ловят на заставах.

— А ты чего не весел? — удивился отец. — Уже узнал, что у Натальи Пименовой свадьба скоро быть должна? То не беда, найдем тебе невесту…

— Какую невесту? Как замуж? — вскочил с лавки Иван и смешно вытаращился на хитро поглядывающего на него отца.

— Погуляй малость, не пришло покамест твое времечко. Да чего ты так? Негоже, — потянул сына за руку, увидев, как посерело у того лицо и невольные слезы показались из–под век.

— Дурно я поступил, дурно, — зашмыгал носом Иван. — Ходил к девке, ходил, а потом в степь убег, обещал: вернусь вскоре, а вот…

— Да твоей вины в том нет, — попробовал успокоить Василий Павлович сына, — мы когда с Васькой Пименовым сели о приданом говорить, то я все обсказал ему, чего за дочку хочу. А он, скупердяй старый, прикинулся бедняком, лыком перепоясанным, заюлил, заскволыжничал. А ты мой норов знаешь, хлопнул ладошкой, да и сказываю ему: или по–моему будет, или свадьбе не бывать, и все тут. Так что не дури, забудь, что было.

— Да как вы могли, батюшка?! — вскрикнул Иван и рванулся было из корнильевской горницы, где они сидели вдвоем, но отец сурово прикрикнул на него, сверкнув глазами:

— А ну, сядь на место! Кому сказал?! С каких это пор яйца курицу учить начали? Неужто я тебе худа желаю? Есть у меня на примете невеста, не чета Наташке Пименовой, из дворян.

— Зачем она нужна мне, твоя дворянка, — зло ответил Иван, насупясь, но ослушаться отца не захотел, сел на краешек лавки. В то же время ему было интересно, что за невесту присмотрели ему, кто такая. Но гордость не позволяла первому спросить, поинтересоваться, и он молчал, ожидая, пока отец сам не откроет ему имя новой избранницы.