Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

— Постойте, граф! — Дородная фигура Маркевича возвышалась как монумент. — Однако Москва как центр державы и создала могучую государственность!

— Вы полагаете? — склонил голову чуть набок и прищурился Толстой. — Есть люди, которые утверждают, что государственность нам принесли варяги, они же, скандинавы-де, одарили нас и свободой. Враки! Скандинавы не устанавливали, а нашли уже вполне установившееся вече. Заслуга их в том, что они его сохранили, в то время как гнусная Москва его уничтожила — вечный позор Москве. Не было нужды уничтожать свободу, чтобы победить татар, не стоило уничтожать деспотизм меньший, чтобы заменить его большим.

Рука Маркевича машинально потянулась к ляжке, но хлопка не совершила.

— Так вы считаете, царствование Грозного и иных правителей повернуло нас вспять, сделало хуже и слабее, чем мы были?

— Да, милейший, деспотизм никуда не годится, какими бы целями он ни прикрывался, как бы ни оправдывал свою жестокость!

— Однако позвольте всё же не согласиться, любезный граф, с вашим взглядом на наше прошлое. Вглядываясь в варварские черты истории, я, например, приветствую грубую, но могучую силу, создавшую наше государство, опираясь на которое Александр Первый устоял против целой Европы и вступил в Париж. Именно благодаря нашему московскому периоду Европа могла быть освобождена от корсиканского чудовища, и в более или менее близком будущем именно наша Россия, созданная сильными руками, принесёт освобождение и другим народам. Но для этого Россия должна прежде всего понять свои интересы и радеть о них, вопреки всяким посторонним соображениям, если таковые окажутся несовместимыми с её национальными целями.

— Ого, — воскликнул граф, — куда вы метите! К дальнейшему собиранию земель? И всех, так сказать, — под знамя российского деспотизма, даже тех, кто цивилизованнее нас по своему образу жизни, но в ином, грубом смысле, увы, слабее?

— Вам же отлично известна дарвинская теория — в борьбе за существование победителем выходит только ловкий и храбрый. Не тем же законам подчинена и история человечества? И я как истинный русский...

Толстой нетерпеливо перебил гостя:

— А я, представьте, в таком случае не горжусь, что я русский, я покоряюсь этому положению. Когда я думаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей истории до проклятых монголов и до проклятой Москвы, ещё более позорной, чем самое монголы, мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам Богом!.. Иногда мне, право, представляется такая картина. Если бы перед моим рождением Господь Бог сказал мне: «Граф! выбирайте народ, среди которого вы хотите родиться!» — я бы ответил ему: «Ваше величество, везде, где вам будет угодно, но только не в России!»

Обхватив голову руками, Алексей Константинович откинулся на спинку кресла.

Ничего не скажешь — ловкость неописуемая: поляк по происхождению, Маркевич мало того что считает себя русским, в чём не было бы большой беды: и те и другие славяне, — но он защищает всем сердцем политику, направленную на подавление и подчинение других национальностей, населяющих нашу землю.

Но прилично ли так — пригласить в гости человека, к которому расположен и которого считаешь за единоверца в искусстве, и вдруг — по щекам? Ну ладно, не во всём сходство, но в главном-то, в главном, чему служим и преклоняемся, оно ведь налицо. И к чёрту всякие тенденции, которым не место в литературе! А Болеслав, право, один из немногих, кто проявляет стойкость в этой области, являющейся моей единственной, главной, истинной стихией. Искусство и так низвели до доказательства того или иного вопроса.

Жаль, что служебные обстоятельства не позволили Болеславу приехать в Веймар на премьеру «Иоанна». А ведь Толстой именно его, Маркевича, назвал великому герцогу Карлу Александру, когда тот поинтересовался, кто в России теперь замечательные прозаики.

«Я назвал их и сказал, что появился один новый прозаик по имени Маркевич и написал отличную вещь — «Типы прошлого». Герцог тотчас записал в бумажник название романа и автора, и, когда я ему сказал, что этот Маркевич хотел сюда приехать, он вскрикнул: «Прошу вас, любезный друг, телеграфируйте ему немедленно, что я приглашаю его приехать как можно скорее и что я буду очень доволен с ним познакомиться». Это сущая правда, я так и сделал — телеграфировал Болеславу и написал о моём разговоре с великим герцогом жене».

— Софи, Софочка! — позвал Толстой в полуоткрытую дверь. — Будь добра, зайди к нам. Помнишь, я тебе писал из Веймара, как великодушен оказался Карл Александр к Болеславу Михайловичу. Я как раз сейчас вспомнил об этом и решил рассказать о разговоре с великим герцогом нашему дорогому гостю, зная, как ему будет лестно это услышать.

18

Предрассветный час — сумрачен и зябок. Но как приятно распахнуть дверь на балкон и вдохнуть терпкого настоя трав, хвои, грибов и Бог знает каких ещё ароматов, которыми наполнены окрестные леса и луга!

По ту сторону, за озером, один за другим зажигаются огни в деревне, вовсю поют петухи, будто они обязаны это делать по контракту с неустойкой. А на кухне повар Денис и кухарка Авдотья затопили печь. Хорошо! Так бы и прожил здесь всю жизнь, совершенно не интересуясь тем, что сейчас там, в Петербурге, Венеции, Риме, Париже...

Давеча попалась в руки старая французская газета, расписывающая какие-то политические акции Наполеона Третьего. А какое мне дело до него, да и существует ли вообще на свете этот французский предводитель? Я знаю, что есть Денис, есть Авдотья, и мне этого достаточно. Кто-то скажет, что подобное убеждение гнусно — а что мне до этого? Чёрт побери и Наполеона Третьего, и даже Наполеона Первого! Если Париж стоит обедни, то Красный Рог со своими лесами и медведями стоит всех Наполеонов, как бы их ни пронумеровали!

Скверно только одно — головные боли продолжаются уже не часами, а сутками, и только порой крепкий чай да свежий воздух, пахнущий хвоей, хоть на короткое время снимают страдания.

Всюду — в комнатах и коридорах — кадки с водой, в которых сосновые ветки, а на письменном столе — спиртовка, чайник, чашечка с блюдечком и ситечком. Слава Богу, всё на месте. А до недавнего времени Михайло ночью то чайник, то блюдечко стащит и унесёт к себе. Да благо бы сам любил чай, а то ведь все из подражания хорошему тону, как он его понимает. Чтобы, значит, и у него на столе было как у господ.

Михайло человек тонкий, с фантазией, поступать любит не просто в соответствии с указаниями, как другие лакеи, а по понятиям души. Я ему говорю: «Михайло, разбуди меня завтра в_восемь часов». — «Слушаюсь». Просыпаюсь в десять. «Михайло, зачем ты меня не разбудил?» — «Да я-с вошёл ровно в восемь часов, только как вы изволили спать, то я разбудить и не решился!»

Уезжая как-то из Красного Рога, я велел ему положить мне три рубашки и соразмерно прочего белья. Доехал до границы не останавливаясь и в первом же отеле решил переменить бельё. Раскрыл мешок и нашёл в нём три рубашки и... шестнадцать пар носков. В другой раз, за час до отъезда, я спросил его: «Михайло, ты не забыл положить в сундук белые галстухи?» — «Никак нет-с, я белых галстухов не клал, но всё равно — я положил большой белый шерстяной кашне».

Соня Хитрово, племянница Софи, без ума от его образованных приёмов. Дело в том, что у неё слуги — братья славяне без всяческих манер, — например, докладывают: «Пришла какая-то мадам!» — а мадам говорят: «Ну, ну, входи, входи!» Этого, конечно, Михайло не сделает, а скажет: «Пришла мадемуазель такая-то», а ей: «Же ву при, шпациренци герейн» — то есть на смеси французского с немецким — «прошу вас, прогуляйтесь сюда».

Ни за что бы не решился подложить Соне свинью, но уж так и она, и сам Михайло просился с нею в Константинополь, что сжалился над обоими. Но, видит Бог, я честно предупредил Соню обо всех художествах Михайлы. Однако очень за него рад, он будет получать двадцать пять рублей вместо восемнадцати...

Отныне к чёрту все сборы и поездки! Глоток-другой свежего чая и настоя хвои — и можно пускаться в путь в ту благословенную страну, которая зовётся Древней Русью и в которой когда-то мы всё ещё не были отатарены и слыли чистыми европейцами!

Ах, какие славные выписки прислал «старче доблий» — знаток древнейших времён не хуже самих составителей летописей, профессор Николай Иванович Костомаров — о замужестве дочерей Ярослава, что так и просятся в балладу!

У русского князя Ярослава было три дочери — Елизавета, Анна и Анастасия. Анна вышла замуж за Генриха Первого, короля Франции, который, чтобы посватать её, послал в Киев епископа Шалонского Роже в сопровождении двенадцати монахов и шестидесяти рыцарей. Третья дочь, Анастасия, стала женой короля Венгрии Андрея. К первой же, Елизавете, посватался Гаральд Норвежский, тот самый, что воевал против Гаральда Английского и был убит за три дня до битвы при Гастингсе, стоившей жизни его победителю. Звали его Гаральд Гардрад, и так как он тогда находился ещё в ничтожестве, то и получил отказ. Сражённый и подавленный своей неудачей, он отправился пиратствовать в Сицилию, в Африку и на Босфор, откуда вернулся в Киев с несметными богатствами и стал зятем Ярослава.