Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

— А знаете, какая у меня библиотека там, в деревне? Комната, все стены которой уставлены полками с книгами, в которой я и живу. Это мой единственно близкий и желанный мир.

Искусство и литература! С каким трепетом он ждал перехода к этой теме! Ему всегда казалось, когда он читает стихи — Пушкина, Лермонтова или какого-то иного настоящего поэта, — когда он стоит подле полотен живописцев, он чувствует подлинную дрожь, похожую на лёгкую лихорадку. Но редко с кем в разговоре он так волновался, как в тот вечер, на маскараде, когда они лишь слегка коснулись литературы и Софья Андреевна проявила такую начитанность, такую глубину суждений, что он прямо-таки ахнул!

Господи, она легко, естественно переходила с одного языка на другой, произносила на память целые отрывки из иностранных авторов, когда он просил её напомнить ему то-то и то-то.

Он сам свободно знал основные европейские языки, но Софья Андреевна, оказалось, владела более чем дюжиной — современных, конечно, и древних.

Теперь, сидя с нею рядом, он не мог не признаться ей, как мало он рождён для служебной жизни, которой все живут вокруг изо дня в день, почитая это главной своей заботой и устремлённостью, а основная его цель и призвание — быть писателем, художником.

— Я ещё ничего не сделал, — впервые в жизни так откровенно, так свободно признавался он другому существу, — только я чувствую, что мог бы сделать что-нибудь хорошее, лишь бы мне быть уверенном, что я найду артистическое эхо... И мне кажется, что я — о Боже, не осуждайте меня! — мне кажется: теперь я это эхо нашёл! Это — вы!

Он отставил чашечку с чаем, смущённо глянул в лицо собеседницы и увидел в её глазах необыкновенный, неподдельный интерес и безграничное понимание того, о чём он только что сказал.

— Говорите, говорите, прошу вас! Я так отлично понимаю и чувствую всё, что накопилось у вас в душе, — взяла она тонкими, красивыми пальцами его руку.

— Я не знаю, — продолжил он, — как это делается, но большею частью всё, что я ощущаю, я ощущаю художественно. Откуда такое у меня? Не ведаю. Тем не менее могу вам признаться, что есть эпоха моей жизни — это мой шестнадцатый век. Да, да, та пора, когда я, тринадцатилетний, в сопровождении моего любимого дяди и матушки впервые попал в Италию и открыл через неё такое огромное богатство, как искусство. Вы не можете себе представить, с какою жадностью и с каким чутьём я набрасывался на все произведения искусства. В очень короткое время я научился отличать прекрасное от посредственного, я выучил имена всех живописцев, всех скульпторов и их биографии, и я почти что мог соревноваться со знатоками в оценке картин и изваяний.

Он слегка, как бы виновато улыбнулся:

— Вы не смеётесь надо мною? Так вот, при виде картины я всегда мог назвать живописца и почти никогда не ошибался. Не Зная ещё никаких интересов жизни, которые впоследствии наполнили её хорошо или дурно, я сосредоточил все свои мысли и все чувства на любви к искусству. И эта любовь превратилась во мне в сильную и исключительную страсть. Я жил всецело в веке Медичи, и я принимал к сердцу произведения этого столетия так же, как мог это сделать современник Бенвенуто Челлини.

Серые, необыкновенно выразительные глаза, ещё недавно скрываемые маской, теперь казались ему давно знакомыми и родными. В них было столько понимания, поддержки его настроениям и мыслям, столько настоящей преданности, что он не мог не признаться до конца:

— С тех пор я сильно изменился... Ну разве есть возможность остаться художником при той жизни, которую мы ведём? Я думаю, что нельзя быть художником одному, самому по себе, когда нет художников среди окружающих вас...

Её рука вновь коснулась руки Толстого.

— Смысл и идеалы жизни вашей семьи и вашего окружения, — сказала она, — лежат несколько в иной плоскости, если не сказать — в прямо противоположной.

— В том — вся суть! — подхватил он. — Я со всех сторон только и слышу: «служба», «чин», «вицмундир», «начальство» и тому подобное. А я, представьте, не могу органически восторгаться вицмундиром, так что же мне делать?

Софья Андреевна чуть опустила голову, словно задумалась на миг, и затем сказала:

— Однажды мне надо было принять серьёзное решение в своей судьбе. И тогда я, помнится, записала у себя в дневнике такие слова: «Для достижения истины надо раз в жизни освободиться от всех усвоенных взглядов и заново построить всю систему своих знаний». Однако я — женщина, слабое существо, и мне сложнее, чем вам, делать крутые повороты. Но, увы, без них можно навсегда лишиться собственной индивидуальности.

— О, мне бы хоть часть вашей внутренней силы, энергии и убеждённости! — подхватил он. — Я понимаю, о какой индивидуальности вы говорите. Но я, как это ни странно, думаю сейчас вот о чём. Наша индивидуальность есть нечто приобретённое нами, естественное же и изначальное наше состояние есть добро, которое едино, однородно и безраздельно. Ложь, зло имеют тысячи форм и видов, а истина — или добро — может быть только единой. Поэтому, если несколько личностей возвращаются в своё естественное состояние, они неизбежно сливаются друг с другом, и в этом слиянии нет ничего ни прискорбного, ни огорчительного, поскольку оно приближает нас к Богу, то есть к самой сущей для каждого человека и необходимой ему истине...

Теперь они не могли порознь провести ни дня. И чем становились ближе, необходимее друг другу, тем сложнее, тревожнее складывались отношения Алексея с матушкой.

Наверное, ещё многие в Москве и Петербурге помнят, какой писаной красавицей слыла в ранней молодости дочь графа Разумовского — Аннет Перовская. Даже после своего добровольного, чуть ли не десятилетнего заточения в деревенской глуши её появление при дворе наделало немало шума. Все обратили внимание, с каким сознанием собственного достоинства и подлинного женского превосходства она появлялась на приёмах во дворце, одетая точь-в-точь как сама императрица Александра Фёдоровна, и становилась рядом с нею и Николаем Павловичем. Да захоти она!.. Но все, все свои возможности и планы она принесла в жертву одной, самой пламенной, как ей казалось, страсти — любви к сыну.

По-матерински она любила его безмерно. Это ради него она лучшие свои годы провела вдали от света, отдавая все силы, время и жар сердца Алёшеньке. Соперничество статс-дамы с императрицей — она-то знала! — было скорее всего блажью, фамильной склонностью ко всяческим своенравностям, которые были не чужды ни отцу-министру, ни деду-гетману и президенту академии...

Как же короток век женского очарования! Как вражеское нашествие, сулящее поражение и несчастье, наседали годы, недомогания и болезни. А с ними тревога: неужели у Алёшеньки появится кто-то способный затмить в его сердце мать? Ещё в юности он увлёкся княжной Еленой Мещёрской. Ей бы, матери, так много заботящейся о карьере сына, благословить этот брак. Куда гам! Буря в материнском сердце выплеснулась из берегов и смела наметившиеся отношения. А графиня Клари, другое серьёзное увлечение Алёши?.. Матушка сама пускалась в объяснения с возможными невестами, а то насильно увозила сына за границу под предлогом её или его настоятельного лечения.

Должно быть, проживи ещё Алексей Алексеевич Перовский, развитие семейных событий могло принять другие повороты. Дядюшка умел смягчать строптивость сестры, и она при любимом брате не чувствовала бы так остро надвигающиеся на неё старость и одиночество.

Ныне Анна Алексеевна изрядно сдала. Тело её — особенно руки и ноги — набухло; она часто снимала с кровати тюфячок и, расстелив его на полу, пробовала заснуть: наверное, так, в более вольном положении, сердцу легче было справиться со своей уже затруднённой работой. Впрочем, стоило сыну отбыть в Москву или иной какой город, задержаться в театре или у знакомых, она вовсе не ложилась и задрёмывала лишь к утру.