Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Никогда ни один человек, тем более группа, общество не прощают тому, кто поступает не так, как все. Хозяин, которому ты служишь, ещё не всё — есть целый сонм хозяйчиков вокруг, коих ты должен отличать, помнить, что и они что-то значат, ни в коем случае не говорить им своим поведением: «Я — сам по себе, я иду по жизни, лишь надеясь на собственные силы и способности», — «А мы, выходит, существуем и продвигаемся за чей-то чужой счёт, мы — не службой, а услужением, не умом, а хитростью?»

Первым подал знак, что Перовский будто чужой в их стае, генерал-адъютант Бенкендорф Александр Христофорович, человек с нюхом отменным, повадками лисьими. Сигнал был дан, когда на театре русско-турецкой войны полковник Перовский полез в пекло, всё иное окружение царя осталось же паркетными шаркунами. И тут уж наглядно вышло — кому и за что адъютантам императора генеральские эполеты: одному за рану и подвиг на поле боя, а иным?..

Сразу после войны Николай Павлович стал пристраивать послуживших ему личных адъютантов, так сказать, к самостоятельному поприщу. И выпало Владимиру Фёдоровичу Адлербергу занять пост директора канцелярии начальника Главного штаба, Перовскому — управляющего канцелярией морского министерства. Адлерберг воспринял назначение как высокую милость. Ещё одна-другая ступенька, и кто знает, куда вознесёт судьба, только не быть строптивым, а исполнительным, прилежным и — всегда на глазах.

Перовский оскорбился царской милостью, он вдруг решил, что государь таким приёмом отстраняет его от себя, отправляя под начало великого князя Михаила Павловича.

В сём деле, думается, свою роль сыграло многое. Наверное, и сам император считал такое продвижение наградой — ведь дал же он подобный пост и Адлербергу. Вероятно, и князь Ментиков, назначенный управляющим морским министерством, у которого под Варной Перовский был правой рукой — начальником штаба корпуса, да и сам «Рыжий Мишка» — шеф считали удачей заполучить в своё ведомство умного, прямодушного и к тому ж по-настоящему боевого молодого генерала. Василий же Алексеевич счёл такой ход оскорблением. Он вмиг выпросился в отпуск, уехал в Вену к дяде, Андрею Кирилловичу Разумовскому, и оттуда написал Жуковскому:

«Прежде, нежели направлю свои шаги в Петербург, хочу знать, на какой ноге придётся мне там стоять? Когда я уезжал из России, великий князь думал, что будет весьма трудно заменить меня в должности правителя канцелярии; я знал, что он ошибается и что скоро переменит мнение. Поэтому, если я теперь, возвратясь, сяду на своё место, не говоря ни слова и не объяснившись, великий князь может подумать, что я нахожусь на свой счёт в том заблуждении, из которого он уже вышел и в котором я никогда не был. Итак, я написал ему (текст моего письма, если хочешь, можешь видеть у Адлерберга): я подозреваю, что не гожусь более в правители канцелярии, и знаю наверное, что в таком случае не годен ни на что другое... Моё настоящее расположение и всегдашняя наклонность влекут меня из службы; а некоторые обстоятельства и некоторые люди понуждают и советуют ещё в ней остаться; но быть лишним, бесполезным я не соглашусь: я прошусь в отставку — и прошусь весьма убедительно; откажут — это будет мне лестно, но не весьма приятно; согласятся — будет приятно, но не так лестно. Но я предпочитаю приятность без лести, лесть — без приятности. Притом же двор я никогда не считал для себя надёжною пристанью; всегда был готов поднять якорь и распустить паруса, прежде чем морской ветер разобьёт меня о берег или же береговой выгонит насильно в море...»

Он настоял на том, чтобы оказаться на такой службе, где он будет не мальчиком для поручений, а где сможет принести пользу России. Не для того ведь он ещё в отрочестве выбрал себе карьеру офицера, чтобы прятаться от пуль и огня в тихих и укромных местах. Эти слова он высказал императору, и тот предложил ему дальнюю и дикую окраину империи, за что Перовский немедля ухватился — то было по нему, искавшему хотя тяжёлое, но настоящее дело.

Другому, наверное, подозрительный, никому до конца не доверявший Николай вряд ли бы вручил чистые листы для приказов со своей подписью, дабы в любых случаях, в коих окажется необходимость, военный губернатор края мог действовать его именем.

Но не о престиже думал генерал — о благе того забытого Богом огромного пространства державы, равного нескольким европейским государствам, где проживали разноязычные подданные России, жизнь и имущество которых он должен был отныне защищать. Посему, как уже сказано, замыслен был и поход в Хиву, чтобы тамошнему враждебному царству достойно напомнить о правах и силе Российской державы.

Не только «немецкая партия» Бенкендорфа, военный министр Чернышев стал поперёк намерений Перовского. И опять же граф Александр Иванович углядел в действиях боевого генерала некий намёк на то, что они с ним-де не одного поля ягода. Когда-то, ещё накануне войны двенадцатого года, русский атташе в Париже, блестящий щёголь, танцор и вертопрах Чернышев сделал карьеру тем, что, используя расположение французских дам, ловко выведывал секретные сведения о наполеоновских затеях. И другое — знал Чернышев — могло отвращать от него Перовского, что он, граф и военный министр, возглавлял следственный комитет по делам декабристов и в ночь казни гарцевал на коне у виселицы, ревностно следя за чётким исполнением всех распоряжений, лично начертанных рукой императора.

Василий Алексеевич выезжал в Петербург, чтобы добиться одобрения своего похода, однако военный министр не давал согласия. Тогда Перовский на одном из дворцовых приёмов специально выбрал момент, когда государь остановился с Чернышевым, и, подойдя к ним, изложил все свои резоны. «Государь, я принимаю экспедицию на свой страх и на свою личную ответственность», — сказал Перовский. «Когда так, то — с Богом!» — благословил его император.

И вот — жестокая неудача, за которую следовало держать ответ, не страшась никаких наказаний. Одно он только должен был доказать — свою невиновность и героическую преданность вверенных ему солдат и офицеров, в невероятных условиях проявивших образцы мужества.

Спешно выехав в столицу, Перовский, как и следовало, доложился о своём прибытии министру Чернышеву и попросил через него аудиенции у императора. Однако время шло, а государь его не приглашал. В конце четвёртой недели бесплодного ожидания Перовский появился в Михайловском манеже, но, гордый и самолюбивый, не присоединился к свите генералов во главе с Чернышевым, ожидавших прибытия государя, а стал от них отдельно.

Император тотчас заметил нарушение принятого этикета и тут же осведомился у министра, кто тот генерал, стоящий в отдалении. Когда Чернышев был вынужден ответить, Николай быстро подошёл к Перовскому и поцеловал его. «Почему же ты до сих пор не явился ко мне?» — «Так угодно было военному министру», — прямо ответил Перовский. Государь нахмурился и, взяв Василия Алексеевича под руку, попросил великого князя Михаила Павловича заменить его на смотре в манеже. Сам же немедля уехал с Перовским во дворец.

Два дня не отпускал император от себя оренбургского военного губернатора, подробно расспрашивая о всех перипетиях тяжёлого похода. И не успел генерал попросить о представлении к наградам всех офицеров и нижних чинов, участвовавших в экспедиции, как император сам распорядился подать на сей счёт все нужные бумаги военному министру.

Как склонились тогда перед Перовским все те, кто ещё недавно отворачивались от него, стараясь даже его не узнавать. И вот теперь, спустя без малого десять лет, он снова в своём Оренбурге. И снова все его мысли о том, чтобы очистить просторы края от бандитов, мешающих мирной жизни России. На сей раз намечается разгром вражеского оплота на берегах Сырдарьи, где обосновалось разбойное Кокандское ханство. И других много дел: следует строить в Оренбурге крепкие дома, мостить улицы, проложить водопровод, соорудить наконец гостиный двор для восточных купцов — роскошный караван-сарай. Его чертежи он заказал Александру Брюллову.

От умного и наблюдательного Василия Алексеевича нельзя было скрыть перемены, произошедшей в жизни Толстого. Да он и сам в первый же день поведал дяде и кузену о своём счастье. Но говорил о своей любви как-то не совсем привычно — речь шла не как подобает в подобных случаях о том, чтобы, положим, связать свою судьбу с избранницей, а о том, чтобы собственную жизнь резко переменить не в семейном, а скорее в служебном смысле.

Странно сложилась личная жизнь Василия Алексеевича — красавец, в высшей степени порядочный человек, с поразительно щепетильными понятиями чести, он до сих пор оставался холостяком. Многие близкие ему люди знали, как строго относится он к такому чувству, как любовь к женщине. Ещё в годы молодости он признавался своему, наверное, самому сердечному другу Василию Андреевичу Жуковскому: «Обман в любви принято светскими законодателями не считать обманом; оставить женщину не считается у них проступком... А по-моему, это — истинное преступление и против чести, и против сердца...» Однако немногие знали, что было у него когда-то сильное увлечение — любовь к одной замужней женщине, баронессе; даже где-то, говорили, воспитывался их общий сын, которого она не отдала Перовскому и сама не захотела связать жизнь с Василием Алексеевичем, как он на том ни настаивал. Вот почему этот, в сущности, несправедливо обделённый любовью человек так искренне позавидовал страстному чувству племянника. Однако рассуждения Алёши о том, что он готов бросить ненавистный ему образ жизни, насторожили Перовского.

— Видеть людей, которые жили и живут во имя искусства и которые относятся к нему серьёзно, — убеждённо говорил Алексей, — мне доставляет всегда большое удовольствие — потому что это так резко отделяется от так называемой службы и от всех людей, которые под предлогом, что они служат, живут интригами одна грязнее другой.

Уж кто-кто, а Перовский знал не просто художников — гениев, живших искусством. Пушкин, Брюллов, Жуковский... Да разве они были свободны от общества и его законов, разве они не служили?