Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Собственно, страх испытывали все, он был постоянной силой, которая никогда не убывала, а бескрайне множилась и росла, подминая под себя всех подневольных и заставляя быть неспокойным самого царя. Тот, кто наверху, знал: его гнёт создаёт возмущение, возмущение вызывает меры предосторожности, предосторожность же снова усиливает опасность. И тогда самая крутая, самая надёжная ответная мера — кровь.

Но опьянённому кровью властелину неведомо, что кровь вызовет новую кровь, и так — круг за кругом погоня за страхом и преследование тем же страхом...

Так как же могло существовать такое общество, которое не только смирилось с кровавой жестокостью царя-деспота, но даже смотрело на него без негодования?

13

Дарья Тютчева была не то чтобы очень хороша собой, но свежа тем очарованием молодости, которое нередко и с успехом может соперничать даже с подлинной красотой.

Правда, Дарья появилась при дворе, когда ей шёл уже двадцать четвёртый год, но тонкая фигурка в сочетании с непосредственностью манер и открытостью души делали её на редкость привлекательной. И теперь, спустя три года, эти её качества не поблекли.

А может, на симпатиях к юной фрейлине лежал отблеск чар её старшей сестры Анны — человека большого и доброго сердца и острого, проницательного ума?

Справедливость требует сказать, что скорее всего лишь благодаря своей старшей сестре она, Дарья, была принята во дворец, и вообще Анна с детских лет была для неё самой сильной привязанностью и идеалом.

Случилось так, что после смерти матери Дарья и ещё меньшая — Китти, совсем крошки, остались сиротами, и Анна, всего на пять лет взрослее, стала поневоле их воспитательницей. У отца уже появилась новая семья, он выехал в Петербург, а они, трое сестёр, оставались в Мюнхене, в королевском женском институте. И только потом младшие оказались в России, продолжив учёбу в Смольном.

В самом начале пятидесятых годов их отец, председатель Комитета цензуры иностранной Фёдор Иванович Тютчев, известный в высших кругах как непревзойдённый остроумец и к тому же поэт, а до того чиновник русской миссии в Мюнхене, попытался пристроить ко двору восемнадцатилетнюю Дарью и семнадцатилетнюю Екатерину, только что вышедших из института. Однако вместо двух младших великая княгиня Мария Александровна с одобрения императрицы Александры Фёдоровны на должность фрейлины выбрала Анну, за которую вроде бы и не просили. Два обстоятельства решили этот выбор: Анна некрасива, а значит, будет вне притязаний со стороны мужчин императорской фамилии, и к тому же старшая дочь бывшего дипломата удивительно образованна и умна.

Как молилась Дарья на сестру, как хотела оказаться с нею рядом в покоях великой княгини-цесаревны, а вскоре и императрицы! Затаив дыхание, она частенько пробиралась на четвёртый этаж Зимнего дворца, где находились комнаты фрейлин, слушала рассказы о бесчисленных приёмах и вечерах, о балах и парадных выходах. Даже сам запах платьев, в которые по нескольку раз в день надобно было переодеваться фрейлинам, чтобы сопровождать их величества и высочества, пьянил и кружил голову.

Но приходить во дворец — значит не раз видеть императрицу, статс-дам, окружающих её, встречать самого монарха.

Сердце Дарьи едва не выскочило из груди, когда однажды голубые, излучающие удивительную доброту глаза Марии Александровны остановились на ней, и тут же что-то очень милое и одобрительное изволил произнести император.

Дарья вспыхнула и, опустив взор, своим юным женским сердцем безошибочно почувствовала две вещи, которые отныне должны были круто изменить её судьбу. Во-первых, она поняла, что будет наконец-то принята ко двору и, во-вторых, что она с этого момента безумно и на всю жизнь, как говорится, с первого взгляда влюбилась в императора Александра Николаевича как в мужчину.

Первое вскоре исполнилось, и Дарья стала близкой и любимой фрейлиной императрицы, сменив на этой должности Анну, которой было поручено воспитание царских детей.

Второе навсегда, должно быть, осталось тайной. В неразделённое чувство Дарьи оказался посвящённым лишь отец. И в знак того, что он, человек тончайшего ума, понял жажду её неутолённой любви, посвятил ей одно из самых чудесных своих стихотворений с такой припиской: «Моя милая дочь, храни это на память о нашей вчерашней прогулке и разговоре, не показывая никому».

Когда на то нет Божьего согласья, Как ни страдай она, любя, — Душа, увы, не выстрадает счастья. Но может выстрадать себя... Душа, душа, которая всецело Одной заветной отдалась любви И ей одной дышала и болела, Господь тебя благослови! Он, милосердный, всемогущий, Он, греющий своим лучом И пышный цвет, на воздухе цветущий, И чистый перл на дне морском.

Листок со стихами в тесной келье на мансарде Зимнего вынимался из потаённой шкатулки и клался перед сном под полушку. И только Господь знал, сколько раз за ночь он орошался жгучими слезами. Но ранним утром начинался день забот, хлопот, суматохи, беготни и — неунывающего веселья.

Следовало с самого подъёма, как в казарме, быть на ногах, быть заведённой, как точнейший часовой механизм, предупредительной и учтивой, даже невзирая на то, что могла при этом адски разламываться голова. Но Дарье редко следовало притворяться — её очарование и душевная щедрость были нс маской, а качествами врождёнными, внутренними. Потому искренне помогать другим, проявлять непременное участие в чьей-то судьбе было её естественным свойством, потребностью сердечной, за что, собственно, особенно ценили Дарью Тютчеву императрица и её окружение.

С первого знакомства на балу в Гатчине Толстой и Дарья почувствовали уважение и симпатию друг к другу. Позже она призналась, что Алексей Константинович, такой милый и добрый, покорил её ещё и тем, что пользовался особым расположением императора и носил мундир флигель-адъютанта.

«Была бы причина восхищаться последним обстоятельством», — хотел ответить ей Толстой, но сдержался. Он видел, как она торжествует всякий раз, когда видит императора, и как, восхищаясь талантами своего отца, невольно сокрушается, что он, увы, не приближен к трону так, как того достоин и как ему самому того хотелось.

— Так вас не радует, что вы — рядом с государем, что служите его великому делу и всегда в меру своих сил и способностей можете оказать ему помощь? — стремилась она заглянуть Алексею Константиновичу в душу.

Ах, милое и нежное существо, да разве мог он ей, даже такой проницательной и сердечной, открыть свои заветные желания и мысли?

— Возможность бывать иногда рядом с вами во дворцах искупает любые неудобства моего придворного положения, — учтиво отвечал молодой фрейлине аристократически воспитанный граф.