Отслойка

– Эпидуралка, спина до сих пор болит.

– Меня зовут Наиль Ришатович. Я анестезиолог. Сейчас мы тебе поставим спинальную анестезию. Она немного отличается от эпидуральной. Пересаживайся на операционный стол. Ох-хо! – вдруг воскликнул он.

Я обернулась и встретилась с глазами цвета весенней травы.

– Вот это у нас хохлома… Это ж надо было так себя расписать!

Я улыбнулась – о своих татуировках всегда приятно слушать.

Моя мама ненавидит татуировки, по ее мнению, их делают только проститутки и зэки. Но я всегда смеюсь в ответ: зато, если я умру и мне почему-то оторвет голову, мое тело всегда можно будет опознать по черепу с цветами на спине, по розе на правой ноге, по сове, летящей над открытой книгой у меня на груди. Так что, можно сказать, я им одолжение делаю.

– Ты, выходит, боли не боишься? Может, мне в коридоре подождать? – усмехнулся анестезиолог. – Так, сейчас я поставлю обезболивающее, потом скажу «замри». В этот момент через катетер, – он показал мне ужасающе длинную толстую иглу, – я начну вводить анестетик. Когда я буду вводить иглу – не чихай, не пукай, не шевелись. Дернешься, и обезболим тебе ногу, а живот нет. Но операцию все равно сделаем. Поняла меня?

Я кивнула. Хотя мне совсем не понравилось его «все равно сделаем». Я знаю не понаслышке, что роды – это больно. Но резать меня наживую… самое ужасное, они ведь точно так и сделают. В первых родах анестезиолог сделал неправильные расчеты и я чувствовала и первый надрез, и второй. Пока я не закричала, что мне невыносимо больно, он и не думал что-то менять.

– Хорошо, наклоняйся вперед, чем глубже, тем лучше.

Я вздохнула и, раздвинув ноги, наклонилась так низко, как позволил живот. Спины коснулся холодок – ватка со спиртом. Потом короткий, совсем не ощутимый укол.

– Хорошо, замерли.

Я задержала дыхание, сконцентрировавшись на двух струйках крови, бегущих по внутренней стороне бедра. Мысленно я болела за правую, но узнать, кто победит в этом бесславном забеге, не смогла, меня попросили выпрямиться и лечь. Ноги отнялись сразу, и уложить их на кушетку самостоятельно я не смогла. Ляззат подвинула их, раскинула мои руки в стороны, затянула ремни и поставила капельницу. В голову пришла мысль об Иисусе, страдающем за наши грехи. А я в тот момент себя чувствовала Девой Марией, несущей грех всех женщин. Хотя у Марии роды, по всей видимости, прошли легко, во всяком случае, никто не упоминал об обратном. Бог наказал женщинам рожать в мучениях, но как сильно мучилась Мария? У нее ведь даже секса не было. Легко ли головка ребенка порвала ей девственную плеву? Сколько часов длились схватки? Родился ли Иисус ножками вперед, разорвав ей влагалище внутри и снаружи, или Бог был милостив и все прошло как по маслу?

С тех пор как Беатрис подросла, мы часто принимаем душ вместе. У меня стоит ее шампунь, иногда я мою им голову, и он совсем не щиплет глаза, мой же – с коллагеном, якобы придающий объем, – сжигает их как кислота. Зачем делать шампунь, который щиплет, если можно обойтись и без этого? Разве Бог не мог позволить женщинам рожать без боли?

Роман Петрович подошел ко мне.

– Ну, понеслась. – Он протянул руку за скальпелем и, взяв его, замер. – Какой красивый шовчик у нас. Кто делал? – Он сделал надрез.

– Лаура Саркеновна.

В лампе надо мной расплывалось нечеткое отражение – голое, распятое тело. Надреза я не почувствовала, но увидела, как лобок залило бордовым. Вторая медсестра тут же промокнула тампоном.

– А, ну она-то лучшая. Завкафедрой была, пока учился, с ней и первые операции делал. Она сейчас в «Армане» принимает?

– Нет, в «Мерее».

– Странно, я думал, ты с Олесей Романовной рожала.

– Мы начали с ней, а потом подъехала Лаура Саркеновна на кесарево.

– Не понял, с кем рожала? – спросил анестезиолог.

– С Ивановой Олесей Романовной. Помнишь, была такая? Краса-а-авица… – хирург ухмыльнулся.

– Да что ты, Олеся?! Вы же учились вместе, Роман Петрович?

– Было дело, – кивнул хирург.

Анестезиолог нахмурился.

– Да это ж та! Ты за ней три курса увивался! – рассмеялся анестезиолог.

Я ухмыльнулась и взглянула на хирурга, он нахмурился.

– Ну, не увивался… так, пару раз в кино звал.

– Все-все, вспомнил: темные кудри, головка аккуратная и руки, как металл.

Хирург не ответил.

– Да там же история была! Мне Серега Пак, с третьего перинатального, рассказывал. На анатомке. Пришли они, значит, на первое вскрытие, и Рома такой весь из себя смелый – хочет Олеську впечатлить – вызвался первым. Скальпель взял и ка-а-ак рухнул на пол, – анестезиолог засмеялся и смахнул слезу.

– А она что? – спросила Ляззат, поджав губы, чтобы скрыть улыбку.

– Ничего, перешагнула через него и сама вскрытие сделала, да еще какое! Молодец она была, а Роман Петрович…

– Наиль Ришатович, у нас операция, – прервал его хирург.

В моей памяти возникла брюнетка с мелодичным голосом. Олесе Романовне, по моим прикидкам, было под пятьдесят. Осанистая, решительная и с тонким чувством юмора, она и сейчас привлекала внимание. Неудивительно, что Роман Петрович ей увлекся.

Какое-то время тишину нарушал лишь звук кровоотсоса. Я ждала, когда почувствую сильное натяжение и они достанут малышку. Несмотря на заявление врача, я знала: моя дочь жива. Я пять месяцев промучилась с жесточайшим токсикозом, заболела и вылечилась от редчайшей в мире болезни и теперь не услышу и не увижу комок, из-за которого столько кутерьмы? Я отказывалась верить в это. И тут же представила, как сажусь в скрипучий кожаный салон машины и мы с Русом молча едем домой. Я бы даже заплакать не смогла. А если… если она все-таки не выживет?

– Мда, принесла тебя нелегкая, я только домой собрался, а тут ты. Так еще и с отслойкой. Твои врачи что церберы на меня накинулись.

– Вам кто-то позвонил?

– Олеся Романовна и Сауле Жанатовна. Как давай трезвонить, я только куртку надел, уже автозавод подрубил, машину решил прогреть. Ну, словом, пришлось нам всем остаться из-за тебя, а могли бы сейчас в душ и на боковую. Суббота все-таки, бессовестная ты, – хирург поморщился. – Вот тут, видишь? – Он показал что-то медсестре. – Спайки.

– Это плохо, да? – спросила я.

– Нехорошо.

– Кстати, ну, вернее, не совсем кстати, – оживился анестезиолог. – Вы сходили в то кафе?

– Еще не успел, – ответил хирург. – Кровь уберите, ничего же не видно!

– Сходите, говорю, плова вкусней во всем Казахстане не делают.

– А вы про какое место говорите?

– По Ленина вверх.

– А, там еще ресторан этот… как его. Большой такой, тойский [8] .

– Да-да, вот скажи, вкусно?

8

Ресторан, где проводятся тои – большие семейные мероприятия на 50–350 человек.

– Очень, – я улыбнулась.

– Ну вот, Роман Петрович, видишь? Сходи.

Хирург не ответил и нахмурился.

– Мда… Спайка на спайке.

– Извините, я не знала. Я сразу после операции встала и ходила, как сказали, честно.

– Спайки не от этого появляются, рыбка моя. В этом ничьей вины нет…

– А долго там еще? – операция, казалось, длится вечность. Ног я не чувствовала, и поэтому так хотелось сжать ступни, согнуть коленки, к тому же ужасно зачесался кончик носа.

– Не скоро. Ну и кровищи у нас тут. Отсос! Матку не вижу – все в крови. Салфетку! Еще салфетку… рассекаю спайки, осторожно, порвешь спайку – тут еще больше крови будет. – Хирург прикусил губу. – Ну ты что?! Ну куда режешь-то?! – воскликнул хирург.