Отсроченный платёж
Шрифт:
– Вот ведь твари! Вот никогда не понимал таких упырей! Ну ты же сам ездишь за рулём, что может тебя заставить взять у легавых в аренду камеру, поставить на дороге и по сути работать на них, выписывая штрафы? Ну вот как они сами себя уважают после такого? – возмущался Шатов.
– Вроде успел сбросить скорость, – засмеялся Знаменский
– Да какая разница, успел или нет? Выйти бы из машины всю рожу ему разбить! И тачку заодно вместе с камерой, – бушевал Марк, – чтобы другим неповадно было! Никчёмные, ни на что не способные ублюдки! Зарабатывать можно тысячей других способов!
Марк почувствовал, как закружилась голова. Видимо, совсем расшатал нервы. Кровь прилила к лицу и череп стал наполняться каким-то шумом. Он откинулся на сиденье и закрыл глаза. Нужно успокоиться.
– Да ладно тебе, – улыбнулся Знаменский, – почти приехали.
Марк старался сосредоточиться. Видимо, переутомился за последние месяцы с этим контрактом, и нервы совсем подводят, да и здоровье ни к чёрту. Ничего,
ГЛАВА 2
Рощин сидел, откинувшись на спинку кресла, в своём кабинете. В огромном панорамном окне медленно просыпался город, зажигались электрические лампочки в бизнес-центре через дорогу, понемногу оживали дороги и светофоры, улицы наполнялись машинами и людьми. Он отчего-то любил это время и часто приезжал в офис очень рано, чтобы посмотреть на сбрасывающий с себя остатки дремоты город. Так он объяснял себе эту привычку, хотя, конечно, понимал, что делал это ещё и из-за того, что чувствовал себя одиноко в огромной квартире. Да, он, безусловно, был одинок. В свои тридцать восемь не имелось у Рощина в этом городе ни жены, ни детей, ни уютной дачи с запахом яблочного пирога, ни даже сколько-нибудь привязанных к нему друзей. Да, были партнёры, бизнес-проекты по всему миру, двухуровневая квартира в стиле лофт в центре города, пугающая его редких гостей какой-то стерильной чистотой, все атрибуты роскошной жизни в виде машин, часов, брендовых шмоток и прочей мишуры, такой желанной для многих и так с недавнего времени тяготившей Рощина.
Он родился в небольшом сибирском городке. Мать преподавала английский язык в местном филиале одного из столичных вузов, и, разумеется, к своим четырнадцати он свободно на нём говорил, читал английских и американских авторов в оригинале и даже писал статьи с фонетическим разбором сонетов Шекспира в школьной газете. Отца Рощин никогда не знал, мать ничего о нём не рассказывала, да он и не спрашивал. Жизнь пролетала за учебниками, секцией плавания и кружком программирования. Рощин окончил школу с золотой медалью и без труда поступил на архитектурный факультет. Вокруг заканчивались девяностые, и перед ним маячили пять лет учёбы в институте и последующее распределение в какой-нибудь ОКС, СМУ или нечто подобное. Но всё изменилось в один день. Рощин помнил, как пришёл из института и мать как-то торопливо, пряча глаза, стала собирать на стол.
– Мам, что с тобой?
– А что со мной? – деланно удивилась она, и Рощин сразу понял по её лицу, что произошло нечто важное.
– Мам?
Она повернулась, и он увидел её красное заплаканное лицо. Рощин подошёл и обнял её, прижав к груди. Мама была на целую голову ниже его, и он до сих пор помнил, как быстро промокла рубашка на его плече. Она плакала, по-детски всхлипывая, и не отрывалась от него, плечи тряслись, и Рощин гладил её по седеющей голове…
– Мам, рассказывай. Что случилось? На, выпей воды, – он налил ей полную кружку.
Она долго вытирала глаза платочком, раскачивалась и смотрела куда-то в пустоту. С минуту она пребывала в каком-то странном, совершенно отрешённом состоянии, потом вдруг сказала негромко:
– Твой отец умер.
Дальше Рощин узнал, что его отец, Роговицкий Константин Витальевич, неделю назад скончался от рака лёгких в городе Санкт-Петербурге в возрасте сорока пяти лет. В тот вечер мама рассказала ему всё. Как в январе 1981 года отец приезжал в их городок с иностранной делегацией по обмену сельскохозяйственным опытом. Как её прикрепили переводчицей к этой делегации, как ей понравился Костя, такой образованный, молодой, интересный и так не похожий на тех мужчин, которых она знала раньше. Всего неделю. Именно столько длилось мамино счастье, и именно столько было времени у Любви, чтобы вспыхнуть и зажечься в груди молодой ещё тогда девушки и не угасать в сорокатрехлетней женщине, которая рассказывала ему теперь о ней. То, что мама до сих пор любила отца, в этом Рощин не сомневался, ни тогда, ни сейчас. Мама старалась рассказывать о нём буднично, но он видел тот самый огонёк на самом дне её глаз… Тот огонёк, который дано нести через жизнь не всем, но если он затеплился, то человек как бы светится, отогревается изнутри и жизнь его наполняется многими смыслами.
Через неделю отец уехал. Он уехал не просто из их городка, он уехал из её жизни. А ещё через девять месяцев родился он, Павел Константинович Рощин. Мама дала ему свою фамилию. А ещё цвет глаз, длинные ресницы и характер. От отца же теперь, после его смерти, осталась большая квартира в Питере, о чём им в письме и сообщал нотариус. Копия завещания прилагалась к письму в конверте.
Рощин встал, засунул руки в карманы брюк и, погружённый в воспоминания, медленно пошёл вдоль длинного стола. Кабинет был обставлен с присущим хозяину аскетизмом. Здесь не было ни роскошного глобуса-бара, ни хьюмидора с дорогущими кубинскими сигарами, ни предметов живописи в безвкусных, отливающих золотом рамах как у Знаменского, ни кожаной мебели, ни коллекции холодного оружия, ни комнатного
фонтана, купленного в Португалии за какие-то немыслимые деньги, как у Шатова. Рощин сам спроектировал мебель для своего кабинета, сам занимался его дизайном. Все конструкции здесь были подчинены функциональности и практицизму, помещение просто кричало о характере его владельца. Светлый ламинат на полу, монохромная, чёрно-белая поверхность фасадов и столешницы, хромовые каркасы стульев, стеклянные полки на стенах, густо заставленные техническими справочниками на английском языке. Поверх полок висела большая чёрная рамка, внутри которой на белом фоне была выведена надпись на иврите:??? ?????
На вопрос, что она означает, Рощин отшучивался, что сам не знает, ему просто понравилась её визуализация.
Стена, располагавшаяся напротив двери, была огромным витражным окном, у которого стоял письменный стол Рощина и единственный, пожалуй, предмет роскоши – изготовленное на заказ глубокое анатомическое кресло. Он очень много времени проводил за компьютером, и роскошь эта была вынужденной. К письменному столу примыкал огромных размеров стол для совещаний. Здесь проектно-архитектурным бюро, которым он руководил, проводились планёрки, с лёгкой руки Рощина больше похожие на диспуты. За время руководства бюро, Павлу удалось собрать отличную команду не просто профессионалов, а по-настоящему творческих, мыслящих людей. Обычно тут обсуждали проекты, спорили, приводили аргументы и доводы. Рощин редко вмешивался, предпочитая как бы наблюдать со стороны, оценивая, взвешивая, иногда вставляя комментарии. Последнее слово всегда было за ним, и нередко Рощин, выслушав концепции всех присутствующих, отдавал разработку сразу нескольким сотрудникам, чтобы потом выбрать один, самый удачный вариант. Обычно этот стол был завален рабочими чертежами, расчётами, сметами, результатами экспертиз, отчётами изыскателей. Но не сегодня. Сегодня на углу стола лежали аккуратно подшитые в папки документы – результаты работы бюро и юридического отдела за несколько месяцев. Электронная презентация застройки квартала была тут же, записанная на флеш-карту. На ней за почти восемь минут несколько гектаров земли в пригороде Рима превращались в клубный посёлок сегмента лакшери, со своими коммуникациями, прудом, парком, двумя школами, торговым центром, четырьмя спортивными площадками, двумя теннисными кортами, детским садом и спа-центром. Бюро Рощина спроектировало двадцать четыре варианта домов, выполненных в одном архитектурном стиле. Презентация показывала, как на глазах рылись котлованы, росли стены и ложилась мозаика в бассейны, как появлялись дороги и тротуары, вырастала трава на газонах и деревья в парках. Глядя на экран этой ночью, Павел испытывал удовлетворение своей работой и гордость за бюро. Все было готово. Осталось провести переговоры с инвестором и подписать договор. Этот проект станет вишенкой на послужном списке Рощина и откроет новые границы и перспективы. Рощин остановился напротив рамки с надписью на иврите.
– Скоро, уже скоро.
В кармане завибрировал телефон. Павел, не глядя на экран, смахнул пальцем зеленый значок:
– Да
– Павел Константинович, это охрана. Вы просили предупредить…
– Они приехали? – оборвал он охранника
– Да, поднимаются в лифте.
– Хорошо.
Рощин прошёл к столу, разложил папки с проектами и документацией по порядку и включил висящий под потолком проектор. Затем прошёл к окну, задёрнул плотную штору и аккуратно разложил укатанный в рулон экран. Уже защёлкивая фиксаторы, он услышал за дверью шаги, через секунду дверь открылась и Шатов со Знаменским появились на пороге.
– Привет, Паш!
На Знаменском был короткий норковый не то пиджак, не то пальто. Знаменский напоминал Рощину Портоса, такой же добродушный, большой, любящий всё дорогое и блестящее, фанфарон. Всё в нём, начиная от одежды и обстановки его дома, заканчивая машиной, часами, украшениями и счетами в ресторане, было дорого, статусно и, на взгляд Павла, безвкусно. В Знаменском было с пару десятков лишних килограммов, но что было удивительно, он был достаточно спортивен. Рощин несколько раз смотрел, как они с Шатовым гоняли шайбу в компании таких же как они коммерсантов, и для него было удивительным, как Знаменский легко катался на коньках. Шатов же был в прекрасной физической форме и потому Рощина совсем не удивил.
– Привет!
Рощин пожал протянутую ему руку, рукопожатие было крепким и каким-то надёжным… Вообще, у Рощина была своя градация рукопожатий. Она основывалась на эмпирическом опыте, и Павел ей очень гордился. По тому, как мужчина жмёт тебе руку, можно было сказать об этом самом мужчине очень многое. Рукопожатие с размаху, крепкое – рубаха-парень, живёт эмоциями, компанейский, слабое интеллектуальное начало. Рукопожатие крепкое, с попыткой либо потянуть вниз, либо как бы толкая, – привычка доминировать, решительный, любит действовать. Рукопожатие крепкое, с сильным сдавливанием – культ физической силы, яркое мужское начало. Рукопожатие вялое, как бы нехотя – демонстрирование интеллектуального превосходства, нарциссизм. Конечно же, имелись и смешанные виды, и ещё с десяток других, но для Рощина рукопожатие всегда составляло о человеке первое впечатление, а как говорят англичане: «первое впечатление нельзя произвести дважды».