Отсюда и в вечность

— Тогда ты можешь возвращаться, — сказала Альма. — Но не могут ли они посадить тебя в тюрьму за самовольную отлучку?

— Так в этом-то все дело! Теперь я все равно не могу возвратиться. Потому что в тюрьму я не хочу.

— Если бы ты только мог вернуться и не попасть в тюрьму! — сказала Альма. Она положила руку ему на плечо. — Прю, поставь на место бутылку. Ну пожалуйста. Дай мне ее.

— Пошла прочь! — рывком он сбросил ее руку с плеча. — Пошла прочь! Убирайся! Оставь меня в покое! — Он налил себе еще целую рюмку виски и посмотрел на Альму с ненавистью.

Больше девушки не пытались его останавливать. В его покрасневших от алкоголя глазах было выражение такой свирепости, что, казалось, он мог бы убить в этот момент человека.

— И пока мне грозит эта вонючая тюрьма, я никогда по вернусь, — сказал Прюитт, еще больше свирепея.

Девушки промолчали. Вот так втроем и сидели они молча, слушая сообщения по радио, пока голод не прогнал девушек на кухню, где стоял нетронутый, остывший завтрак, а Прюитта даже голод не мог оторвать от радио. Они принесли ему поесть — он отказался. И все сидел перед радиолой, но вставая со скамеечки, только пил виски рюмку за рюмкой и все время плакал, и ничто не могло заставить его подняться с места.

«За урок, который американский народ получил сегодня, наши воины заплатили дорогой ценой», — продолжало радио.

— А я спал, — мрачно сказал Прюитт. — И даже не проснулся.

Девушки все время надеялись, что он напьется в конце концов до потери сознания и тогда они уложат его в постель. Он был в таком исступлении, что им было не по себе, и они просто боялись находиться с ним в одной комнате. Но сколько он ни пил, опьянение не приходило. Вероятно, это был одни из тех случаев, когда человек, достигнув определенной степени опьянения, может пить уже без конца, больше не пьянея, а только все больше впадая в исступление. Прюитт все время так и сидел на низенькой скамеечке перед радиолой — сначала плакал, а потом перестал и лишь недвижно глядел злым и мрачным взглядом.

В полдень по радио передали обращение доктора Пинкертона, в котором он призывал население сдавать кровь, причем донорам-добровольцам предлагалось немедленно прибыть в больницу «Куинз Хоспитал». Движимые, скорее всего, желанием выбраться из дома, где царила нестерпимо гнетущая атмосфера, Жоржетта и Альма решили идти сдавать кровь.

— Я тоже иду, — выпалил Прюитт и попытался подняться со скамейки.

— Ты не пойдешь, Прю, — заявила Альма. — Будь благоразумен. Ты сейчас так пьян, что не держишься на ногах. А потом, от каждого потребуют какой-то документ, удостоверяющий личность. А ты знаешь, чем это для тебя может кончиться.

— Нельзя отдать даже свою кровь! — сказал Прю мрачно и плюхнулся обратно на скамейку.

— Сиди и слушай радио, — стараясь быть как можно добрее, сказала Альма. — Мы скоро вернемся, и ты расскажешь нам все, что услышишь.

Прюитт ничего не ответил. Он даже не посмотрел в их сторону, когда они пошли одеваться.

— Хочется побыстрее уйти отсюда, — сказала Альма, Жоржетте. — Я здесь задыхаюсь.

— А с ним ничего не случится? — шепотом спросила Жоржетта.

— Конечно ничего, — твердо ответила Альма. — Он просто чувствует себя виноватым, поэтому расстроился, да к тому же еще и выпил. К утру все пройдет.

— Может быть, ему все-таки лучше вернуться? — неуверенно проговорила Жоржетта.

— Если он вернется, его снова посадят в тюрьму. Как ты этого не понимаешь?

— Да-да, конечно.

Когда они, одевшись, вошли в комнату и направились к выходу, Прюитт все еще сидел там, где они его оставили. Голос по радио чеканил слова сообщений. Что-то об аэродроме Уиллер. Прюитт не поднял головы и не сказал ни слова. Альма знаком дала понять Жоржетте, чтобы та не заговаривала с ним, и они молча вышли, оставив его одного.

Когда два часа спустя подруги вернулись домой, Прюитт по-прежнему сидел на скамеечке, и казалось, что за время их отсутствия он не сделал ни единого движения, только бутылка в его левой руке была почти опорожнена. Радио говорило не переставая.

Тяжелое, почти физически ощутимое напряжение в воздухе дома, какое бывает перед грозой, когда нависшие облака, задевая друг друга, наполняют все вокруг потрескиванием электрических разрядов, казалось подругам сейчас, после возбуждения, испытанного в поездке по залитым воскресным солнцем улицам, еще более гнетущим, чем раньше.

— Ну и поездочка у нас была! — весело проговорила Альма. Ее слова растаяли в зловещей тишине.

!

— С приключениями, — добавила Жоржетта.

— Если бы не машина Жоржетты, мы ни за что не добрались бы до больницы, — продолжала Альма. — А уж о возвращении домой и говорить нечего. Весь город сошел с ума. Сплошная карусель. Все пришло в движение. Дороги забиты транспортом.

— У больницы нам встретился один парень. Собирается написать книгу об этой войне, — сказала Жоржетта.

— Да, — подхватила Альма, — он преподает английский язык в каком-то университете.

— А разве он не журналист? — удивилась Жоржетта.

— Нет, преподаватель. Помогал эвакуировать женщин и детей из разрушенных бомбами районов. А сейчас занимается с донорами в этой больнице.

— Он собирается поговорить с каждым, кто имел хоть какое-нибудь отношение ко всей этой истории, — пояснила Жоржетта. — А потом опишет все это в своей книге.

— Говорит, что назовет эту книгу «Хвали Всевышнего, а сам не зевай, готовь снаряды», — продолжила Альма. — Это один священник в Пирл-Харборе так выразился.

— Он такой воспитанный, интеллигентный, — восхнщенно сказала Жоржетта. — Так вежливо с нами разговаривал. Говорит, что всю жизнь хотел стать свидетелем исторических событий и теперь, его желание исполнилось.

— На улице Кухио разбомбило дом, — сообщила Альма, но ее тут же снова перебила Жоржетта:

— А аптекарский магазин на углу Макколи и Кинг разнесен в щепки. Хозяин аптеки, его жена и двое детей убиты.

— Ну, — сказала Альма, — надо бы приготовить что-нибудь поесть. Я проголодалась.

— Я тоже, — произнесла Жоржетта.

— Ты что-нибудь поешь? — обратилась Альма к Прюитту.

— Нет.

— Тебе непременно нужно поесть, — не выдержала Жоржетта. — После всего, что ты выпил, и не поесть?

Прюитт протянул руку, выключил радио и зло посмотрел на подруг.

— Послушайте: оставьте меня в покое. Хотите есть — ешьте сами. А меня оставьте в покое.

— Ничего нового по радио не передавали? — спросила Альма.

— Нет, — едва сдерживая ярость, бросил Прюитт. — Бубнят все время одно и то же.