Оттенки

Тикси вышла одна в поле за городом, блеск весеннего солнца и журчание ручейков вызвали в ней такую горестную жалость к себе, что из глаз девушки полились слезы, и все текли, все текли. Мерихейн был прав: сегодня лес удивительно синий, сегодня все — как было когда-то в детстве. Да, все, что ее окружает, но того, что сейчас у Тикси в сердце, она никогда прежде не испытывала. В ее сердце словно звучит тихая жалоба, нежный упрек, и ей самой не понятно, то ли это упрек себе, то ли — кому-то другому, словно бы совершившему некий грех. В груди Тикси — тупая одуряющая боль, невыразимая словами грусть, в глазах — тусклый блеск тоски, в душе — сожаление о невозвратимой потере. Девушка чувствует, что тот, о ком она тосковала, — ошибка, что тот, кого она ожидала, — трусливо прошел мимо. Однако рядом со всем этим в ней крепнет утешительное сознание: где-то есть новый мир, новые радости, так же, как у Мерихейна — его топкое болото за синим лесом, которое все растет и растет.

22

Ах, жизнь все-таки вовсе не такая, как думает Тикси, жизнь будничнее и хуже, чем пишут в книгах, жизнь — это все еще не написанная и не прочитанная книга!

Если бы Тикси была Мерихейном, она написала бы новую книгу, настоящую книгу о жизни; Тикси написала бы совсем простую и глупую книгу, потому что ничего не знает ни о жизни, ни о людях. Она даже не сумела бы сказать, каков на самом деле Лутвей, что за человек Мерихейн и почему у Кулно такие странные глаза. Нет, действительно она ничего не знает, она не знает ничего даже о себе самой, и все-таки Тикси написала бы свою глупую книгу о жизни. Если бы была Мерихейном.

Жизнь складывается совсем по-другому, не так, как предчувствовала, как боялась Тикси. Девушка думала, что, когда пробьет час разлуки с Лутвеем, она станет плакать, станет сожалеть о прошлом, станет цепляться за молодого человека, а он уйдет с беспечной улыбкой. Девушка думала, что в лучшем случае они с Лутвеем расстанутся, как это бывает иной раз в романах: со слезами на глазах, с красивыми словами на устах, что-то обещая друг другу, в чем-то клянясь, хотя каждый знает, что эти обещания и клятвы сразу же будут забыты, — о них вспомнят разве что на смертном одре, когда исполнить их уже невозможно.

Жизнь складывается совсем по-другому, не так, как предполагал Лутвей, — с чего бы иначе он сделался таким нервным, с чего бы иначе его стал раздражать любой пустяк? Почему он уже не может спокойно слышать ни смеха, ни болтовни Тикси? Почему его настораживает и ее молчание, заставляя в чем-то сомневаться, что-то подозревать? Почему хандра толкает его к вину, но чем больше он пьет, тем сильнее она становится? Почему он с каким-то болезненным любопытством следит за тем, что Тикси делает, куда она ходит, с кем встречается? Почему у него иной раз бывает такой вид, что можно подумать, будто он и впрямь ревнует?

Почему? Никто этого не знает. Не знает Тикси, не знает и сам Лутвей. Может быть, могли бы кое-что разъяснить Мерихейн или Кулно, но их дело — сторона, все это касается лишь Тикси и Лутвея, а сами Тикси и Лутвей ничего не понимают.

Тикси знает только одно: Лутвей становится странным, становится смешным, еще совсем недавно ей в голову не могло прийти, что он может быть так странен, так смешон.

Когда-то Тикси робела перед Лутвеем, смотрела на него почтительно, снизу вверх, ведь он был старше ее и умнее, гораздо умнее, а теперь девушке временами кажется, будто Лутвей становится все глупее, будто Лутвей становится все моложе: превращается в мальчика, в злого, раздражительного мальчика, а ведь мужчины никогда не ведут себя подобным образом. Тикси думает, что не ведут.

Лутвей перестал понимать шутки, он не желает больше играть, а Тикси хочется шуток, хочется игры! И в то время, как Лутвей серьезен и неразговорчив, в то время, как он обращается с Тикси таким образом, словно у них уже полдюжины детей, в то время, как он становится все мрачнее, все раздражительнее, Тикси думает только о глупостях, только об игре. Она играет с Лутвеем, точно он какой-то мальчик, она играет, словно для того и существует, чтобы с ним играть. Играет сознательно, играет нечестно, играет коварно, играет и играет, потому что игра с Лутвеем доставляет ей удовольствие; играет со злостью, потому что Лутвей сам научил ее этой игре; играет, хотя ей и самой уже временами становится больно; играет и не знает, что же еще выкинуть, чтобы положить конец этой игре, ибо страшится потерять веру в то, что ее короткое счастье с Лутвеем не обман, что оно действительно было.

И в то время, как Тикси играла, Лутвей так и норовил поругаться с нею, словно у него не было лучшего занятия. Его придирки то и дело приводили к ссоре, и раз за разом это все больше тяготило Тикси. Наконец она предложила:

— Давай лучше разойдемся.

Тикси сказала это просто, без обиняков, ей уже не хотелось играть.

— Ты уже давно ищешь для этого повод, — ответил Лутвей.

— Нет, это ты ищешь! — вспылила Тикси: ответ Лутвея ее задел.

— Я ничего не ищу.

— Зачем же тогда ты все время заводишь ссоры?

— А кто их начал? У кого появились бог знает какие тайны?

— Это была шутка.

— Нет, это не было шуткой.

Тикси промолчала. Однако Лутвей, раз заговорив о тайнах, уже не мог остановиться, и в конце концов Тикси заметила тоном полной безнадежности:

— Вечно одно и то же.

— Такова жизнь.

— Жизнь вовсе не такая.

— Нет, такая.

— Тогда кончим такую жизнь, я больше не могу.

— Глупости.

— Вовсе не глупости. Зачем нам ссориться. Не для того же мы познакомились. На свете есть и другие люди, с которыми нам гораздо легче поладить, чем друг с другом.

— У меня нет никого.

— А у меня есть.

— Оно и видно, иначе с чего бы тебе вдруг вздумалось расходиться.

Тикси чувствовала, что сегодняшняя ее попытка окончательно расстаться с Лутвеем грозила закончиться, как и все предыдущие, ничем, хотя и была выражена гораздо определеннее, — мысли девушки лихорадочно работали, она искала какую-нибудь спасительную щелочку. Видя, что Лутвея больше всего беспокоит, нет ли у Тикси кого-нибудь другого, она сказала:

— Да, у меня есть такой человек, я тут ничего не могу поделать. Мне не хотелось тебе говорить об этом, думала, покончим и так, без объяснений, но ты не даешь мне покоя, ты вынуждаешь меня открыть правду.

— Это и есть твоя давняя тайна?

— Она самая.

— Смею спросить, кто этот человек?

— Ты с ним не знаком.

— И не видел?

— Видеть-то видел.

— Когда? Где?

— Еще до начала нашей с тобой жизни.

— Ах, этот! Слесарь, да?

— Он.

Лутвей нервно рассмеялся.

— Стало быть, ты хочешь выйти за него замуж?

— Хочу.

— У него уже есть сбоя мастерская?

— Есть.

— И ты выйдешь замуж за этого балбеса?

— Выйду.

Тикси отвечала коротко, поджимая губы. Это раздражало Лутвея, и он резко сказал:

— Не болтай глупостей!

— На моем месте ты поступил бы точно так же.

— Никогда!

— У меня нет выбора, хорошо, если хоть его заполучу.

Тикси радовалась своей находчивости, ее план казался удачным.

— Что это значит?

— А то, что мужчины ничего не понимают в женских делах.

— Тикси! Ты с ума сошла! Ты наверняка знаешь?

— Теперь знаю наверняка.

— Боже мой, Тикси! Так значит, этот мужлан станет отцом нашего ребенка?