Оттенки

Да, вот как оно обернулась. Поначалу Лутвей развлекал Мерихейна, даже вдохновлял его, но день за днем забавного в их отношениях становилось все меньше, а от вдохновения и вовсе следа не осталось. Отчего же произошло такое? Может быть, виною всему исподволь обнаружившаяся разница во взглядах и как результат ее — споры, доходившие иной раз до ожесточения, а может быть, споры эти были лишь следствием действия некой тайной пружины, которая находится по ту сторону порога сознания? Возможно также, Мерихейна стала раздражать та грубоватая бесцеремонность, с которой Лутвей и его приятели распоряжались в квартире, словно бы уже ни во что не ставя ее хозяина? Не лучше ли все-таки жилось ему с его прежними компаньонами — мечтами, зыбкими, призрачными, робкими и ревнивыми в своей робости? Может быть, это они вселили ревность и в Мерихейна, и теперь его выводит из себя та беспечность, с которой молодой человек рвет цветы на ниве жизни и любви?

Мерихейн пытался разобраться в своих чувствах, но его обступали все новые сомнения. Бесспорным было только одно: в поле его зрения попал целый ряд прежде неизвестных ему характеров, его квартира превратилась в место их сборищ. Расходы Мерихейна стремительно росли, и конец текущего месяца сулил ему уже долги. Прямо как в дни молодости! Писателю пришлось удвоить жалованье прислуге, и все равно в квартире царили грязь и беспорядок, каких прежде тут и не видывали. Хваленые французские вина Мерихейна, которые он в свое время предлагал лишь мухе, исчезали из бутылок с удивительной быстроте!. Порою Мерихейн, вернувшись вечером в свою пустую квартиру, находил пустыми все до одной бутылки, — можно было подумать, будто это муха в его отсутствие устраивала здесь веселые пирушки со всем своим мушиным племенем. В таких случаях старый холостяк чувствовал себя несколько разочарованным и садился за стол еще более хмурым, чем обычно. Услышав жужжание подлетающей мухи, он зло на нее прикрикивал: «Не жужжи!» Но через некоторое время, видя, как муха в поисках пищи снует по столу, Мерихейн проникался к ней жалостью и давал ей несколько крупинок сахару; глядя, как она лакомится, он говорил:

— Обойдись пока этим, в другой раз получишь что-нибудь посущественнее. И не дуйся на меня, — кроме как на тебя, мне ворчать не на кого. Ведь я один, а когда отведешь душу, становится легче. Да с людьми не очень-то и поворчишь, они отвечают тем же, того и гляди, ссора выйдет, а ты всегда молчишь, словно агнец, которого ведут на заклание. Только не вздумай вообразить, будто ты и невинна, как агнец: слабый всегда виноват. Я могу тебя убить и буду прав, даже если сделаю это просто по злости на кого-нибудь другого или на самого себя. И если даже ты окажешься такой невинной и кроткой, что муки твоей святой души искупят грехи всех других мух и даруют им бессмертие, то и тогда, убив тебя, я был бы прав. Чем существо слабее, тем больше страдает оно от несправедливости, страдает по вине других и, стало быть, тем больше у него оснований считать себя спасителем мира. Поэтому, милая муха, не жужжи, когда терпишь несправедливость из-за своей слабости, утешай себя сознанием, что именно незаслуженные муки слабого даруют вечное блаженство другим, поэтому, ослабев окончательно, ты могла бы стать спасительницей всех прочих мух.

Так Мерихейн поучал муху и даже находил в этом некоторое утешение. Однако мухе, по-видимому, пришлись не по нраву рассуждения старого холостяка, и, прихватив с собой крупинку сахару, она перелетела на карниз печки. Мерихейн и сам понимал, что не имеет никакого права обременять ни муху, ни кого-либо другого своими поучениями и наставлениями, и все-таки он это делал, вероятно, в силу унаследованной от отца привычки, — отец его был школьным кистером [15] .

Несмотря ни на что, дела Мерихейна шли не так уж и плохо. Ему даже казалось, будто он раз за разом все больше сближается с Тикси. Правда, в последнее время девушка избегала заходить в квартиру Мерихейна, но можно ли было из-за этого на нее обижаться? Разве не начала воцарившаяся здесь атмосфера жизни тяготить и самого Мерихейна?

15

См. сноску 10.

Несколько дней назад Мерихейн повстречал Тикси на улице, и девушка уже издали улыбнулась ему.

— Почему вы больше к нам не заходите? — спросил Мерихейн.

— Некогда.

— Неправда.

— У вас и без меня народу достаточно, пожалуй, даже более чем достаточно.

— Где вас нет, там всегда кого-то не хватает.

Девушка молча улыбнулась. Мерихейн спросил:

— А почему вы решили, будто у нас народу более чем достаточно?

— Да я и не решила, сказала просто так.

— А мне кажется, вовсе не просто так.

— Люди говорят.

— Говорят слишком о многом и все-таки далеко не обо всем. Просто не знают.

— Разве случилось что-нибудь особенное? — полюбопытствовала девушка.

— В том-то и дело, что ничего особенного нет, все слишком буднично.

Тикси показалось, будто Мерихейн выразил ее собственные мысли, ее чувства, но она уловила в его словах еще и нотки недовольства своей жизнью и потому спросила:

— Что вы теперь пишете?

— Ничего.

— Не может быть!

— Нет настроения.

— Муха еще живет?

— Скучает без вас.

— Правда?

— Совершеннейшая правда. Не далее, как вчера вечером, когда мы были вдвоем, она спросила: «Когда придет Тикси?»

— Так и спросила?

— Слово в слово.

— Передайте ей большой привет.

— А когда вас можно ждать?

— Ждать меня не надо.

— Почему же?

— Ожидание всегда тоскливо.

— Мы станем ждать вдвоем с мухой, это не так скучно.

— Всего хорошего!

— Всего хорошего!

Тикси направилась своей дорогой, а Мерихейн с улыбкой смотрел ей вслед. На сердце у него почему-то сразу сделалось необыкновенно легко.

19

Когда Мерихейн около восьми часов вечера пришел домой, пирушка была в разгаре. Из-за дверей доносились возгласы, взрывы смеха, казалось, квартира до отказа набита шумом и гамом. Среди пирующих были женщины, в том числе и Тикси. Ее голос звучал сегодня как-то необычно звонко и возбужденно. А может быть, слух просто обманывал Мерихейна.

Студенты праздновали наступление весны.

Мерихейна встретили дружным криком приветствия. Он хотел было ответить на приветствие в том же тоне, рявкнуть во всю глотку, так, чтобы загудели закоулки его квартиры, но — неожиданно для самого себя заговорил обыкновенным своим голосом, словно ему вовсе не до праздников. Это было тем более странно, что всего несколько минут назад, шагая по улице, где остро пахло весенней оттепелью, Мерихейн почувствовал какое-то радостное беспокойство, какое-то тревожное возбуждение, однако стоило ему войти в квартиру, и он сразу же ощутил обычную после трудового дня усталость, возбуждение сменилось тихой тоской по покою. Как было бы славно тихонько посидеть рядом с тем, о ком мечтаешь, мирно беседовать и смотреть, смотреть, не в силах наглядеться. Мерихейну хотелось молчать, а он должен был шутить, отвечать на вопросы, разговаривать; Мерихейну хотелось прежде всего поесть, а он должен был пить вино; Мерихейну хотелось подбодрить себя стаканом ароматного чая, но чайник был пуст, да на столе и места не было, чтобы поужинать. И старому холостяку волей-неволей пришлось вспомнить те слова, которые он сказал когда-то мухе: «Мы уже не первый день живем на свете, а свет все меняется и меняется». На новоселье, когда Мерихейн впервые наблюдал необузданную веселость молодежи, ему было так приятно, так хорошо. В его душе возникла неведомая ему в последние годы легкость и доброта, все его тело обуяла радостная жажда жизни. А сегодня… будь сегодня среди пирующих Кулно, Мерихейн сказал бы ему примерно следующее:

«Действительно, ты прав, человек — существо общественное, сугубо общественное, порочно общественное. Общество затем и существует, чтобы творить несправедливость, чтобы кого-то притеснять, угнетать, эксплуатировать. Общество создает государства, церкви, союзы, объединения, и все это лишь для того, чтобы одни могли ни во что не ставить других, чтобы одни могли благоденствовать за счет других. Более того, всякое общество неизбежно истощает и самое себя, так что в конце концов распадается. Великие, подобные богам, творцы — смертны, ибо они живые, но после смерти общество превращает их в призраки, которые уже не убить даже заколдованной пулей. В итоге все начинают верить тому, что по-настоящему живы лишь легенды, лишь призраки — эти своего рода домовые, — а реальная человеческая жизнь не что иное, как иллюзия. Однако, несмотря на это, люди страдают все же от действительности, которую породил дьявол по имени Общество. Страдаешь ты, страдает большинство, страдаю и я сам. Но мне непонятно, ради чего я страдаю, я не знаю, какое мне дело до того, что юноши ведут себя точно угорелые коты, а целомудренные глаза девушек загораются желанием и сверкают во тьме, словно светлячки под кустом».

И все-таки все это было бы неправдой, — рассуждая так, Мерихейн ошибался, как ошибаются все мудрецы и проповедники, когда никого, кроме собственной персоны, в расчет не принимают. Более того, на этот раз Мерихейн ошибался в первую очередь в себе самом. Он понял это сразу же, как только Тикси вскипятила на примусе чай, собрала Мерихейну поужинать, освободила для него за столом место, а сама села рядом и принялась весело болтать и смеяться, при этом щеки у нее зарделись, губы пылали. Правда, недавнее раздражение Мерихейна еще не вполне улеглось, но он уже способен был добродушно посмеиваться, слушая даже самые сумасбродные рассуждения молодых людей, а время от времени и сам открывал рот, чтобы принять участие в затеянной ими бессмысленной игре слов.