Оттенки

— А что если уродится картошка и мы сможем продать мер двести, по полтора рубля за меру; за остальное тоже немножко выручим, вот и проживем.

— Проживем, конечно… Куда же денешься, живым в могилу не ляжешь. Неплохо, если бы картошка уродилась; попробуем, на счастье, побольше посадить. А не уродится — тогда что? Пиши пропало! Одно мне сердце грызет — что землю придется обратно отдавать помещику. Внеси я даже свои последние гроши в счет старых и новых процентов, и тогда не спасти нам усадьбу от помещичьих когтей: без помощи мызы все равно ничего не построишь. И участок, как назло, так по-дурацки выкроен, что и палки нигде не найдешь. Хворост и дрова покупай и вези откуда-то за десять-пятнадцать верст. Земли уйма, а взять с нее нечего, разве только журавлей пасти на ней. Где ты, чудак, наскребешь эти деньги, что с тебя за землю требуют? Из грязи и торфа будешь чеканить, что ли?

— При чем здесь земля? Не случись пожара, мы бы неплохо жили и со временем выплатили бы все, что полагается. — Тийна попыталась стать на защиту усадьбы.

— Выплатили бы… конечно! Да только как? Знай затягивай ремень на животе! Старики прожили здесь всю свою жизнь, а что они получили с этой земли? Семьсот рублей всего-навсего. А у меня и здоровье совсем пропало. Еще одна такая зима — и я протяну ноги, оставлю вас на волю божию.

— Почему ты все время так говоришь! — сказала Тийна.

— А что мне говорить? Плохи мои дела, сама видишь. Старость на носу, а где все то, что мы задумали, когда взяли хутор?

— Не горюй раньше времени. Будем работать и богу молиться — авось с голоду не помрем, — утешала Тийна мужа.

Каарель опять погрузился в раздумье. Немного погодя он промолвил:

— Конечно, с голоду не должны бы помереть, это уж было бы совсем стыдно. Работать, работать надо, это ясно, больше нам ничего не поможет.

В следующее воскресенье старики пришли в Кадака поглядеть новое жилье молодых. Как после выяснилось, у них было кое-что другое на уме: они хотели увести к себе корову Тыммик.

— Мама, взяли бы вы Кирьяк. Она молодая, молока дает меньше, да ведь вам двоим хватит. А уведете Тыммик — оставите меня почти без молока, — говорила Тийна.

— Ну нет, Тыммик я сама вырастила, ее и уведу, других мне не надо. Я старая и она старая, значит — старое к старому, молодое к молодому.

— Не дам я увести Тыммик, делайте что хотите, зовите хоть волостного старшину, — сказал Каарель.

— Но-но, попробуй только не дать! Корова-то не твоя, заткни лучше глотку да помалкивай, — отвечала старуха.

Каарель вскочил со скамьи и злобно, как ястреб, уставился на старуху. Та даже попятилась.

— Каарель, брось, не затевай ссору в воскресный день, — умоляюще заговорила Тийна. Слова жены подействовали на Каареля. Он поглядел на жену, потом в пол, опустился снова на скамью и промолвил:

— Ладно, пусть берут. Все равно, будь по-вашему.

Старуха с победоносным видом вышла из комнаты, не найдя даже нужным проститься. Старик сопя последовал за ней. Тыммик стояла под навесом на привязи: старая и грузная, она не могла ходить в стаде по зыбкому болоту. Старики отвязали корову и пустились в обратный путь. Бабка вела ее, а дед подгонял сзади. Когда они проходили мимо хибарки, Тыммик повернула голову к двери и замычала.

— Смотри, как она меня знает, — сказала Тийна, отошла от двери и заплакала: их кормилица покидала дом. Две оставшиеся молодые коровы давали молока не больше, чем козы, одна из них была к тому же яловая.

— Черт возьми! — процедил Каарель сквозь зубы. — Теперь расплакалась, а когда я не хотел отдавать корову, ты же стала на их сторону. Посмотрим, чем сама будешь кормиться! Мяса мало — только поглядеть на него да понюхать. Молока и вовсе нет; остается квас, хлеб да соль. Салаки и то не купишь, она еще дороже мяса.

— Да что толку было спорить, ведь они бы все равно стояли на своем, — сказала Тийна.

— Ну и пусть бы стояли, а я не дал бы увести корову, ругайтесь тут хоть целый день.

— Ты же сам обещал вернуть им все добро, а значит, и скотину, потому так и случилось.

— Да разве я обещал отдать им лучшую корову и самим остаться ни с чем? — возразил Каарель.

А пока молодые обсуждали увод Тыммик, корова шагала в Лыугу на поводу у старухи и время от времени мычала, словно оплакивая свой родной кров.

— Скажите на милость, он не желает отдавать, — ворчала старуха. — А что ему отдавать, это ведь не его корова.

Корове, продолжавшей мычать, старуха говорила:

— Ну, чего мычишь, не на убой тебя веду.

На старика бабка покрикивала:

— Поддай-ка ей хворостиной покрепче! Зря ты, что ли, позади плетешься.

— Да у меня и хворостины нет, — отозвался дед.

— Ну вот, говорила я тебе — возьми прут. Недотепа старый, бестолковый, а еще мужик называется.

Старуха еще долго отчитывала мужа, тот только посапывал.

— Ты бы хоть передышку сделала, что ли, — проворчал наконец дед, подгоняя корову шлепками.

VI

Лето, по-видимому, старалось оправдать надежды, которые возлагали на него кадакаские хозяева. Рожь поднялась густая и высокая; когда она цвела, погода стояла — лучше не надо. Всходы яровых росли пышно, отливая синевой, и вскоре пошли в трубку. Молодая картофельная ботва обещала богатый урожай.

Любуясь по воскресеньям плодами своих трудов, Каарель радовался. В эти минуты он забывал, что живет в жалкой курной лачуге, что скот его все еще стоит под открытым небом, что проценты за землю так и остались неуплаченными, забывал о вражде со стариками, о том, что у него увели лучшую корову. В эти минуты он не обращал внимания и на свой зловещий кашель, день ото дня становившийся все сильнее. Счастливый возвращался Каарель с поля, и когда он рассказывал Тийне о том, что видел, глаза его сияли надеждой.

— А ты, сынок, знаешь, как хорошо уродились нынче хлеба? — иногда обращался он к ребенку, весело на него посматривая. Тот неизменно отвечал: «А-га, а-га», глядел на отца во все глаза и норовил вскарабкаться к нему на колени.

— Ничего ты еще не смыслишь, только и знаешь — га-га-га, — говорил Каарель, когда Атс, сидя на коленях у отца, запускал пальцы в его редкую бороденку.

— Мы выстроим себе большущий дом с трубой, из трубы будет выходить дым, в комнатах настелем деревянные полы и вставим большие светлые окна. Вот тогда заживем мы с тобой, — продолжал Каарель.

— А-га, а-га, — поддакивал Атс, а Тийна в это время проворно хлопотала по хозяйству.

— В этом большом доме и Атс вырастет, станет большим мальчуганом, наденет штанишки, пойдет со мной в поле, и будем мы пахать вместе.

— А-га, а-га, — ответил малыш и вцепился покрепче в отцовскую бороду, так что Каарель невольно охнул. Атс словно хотел сказать: «Но ты ведь тогда будешь старый, а я молодой».

— А потом смерть упрячет нас с матерью в глубокую яму, а ты станешь в этом большом доме хозяином.