Оттенки

— Возлюбленная братия, у меня есть идея, — заявил Лутвей.

— Если есть, так выкладывай, — ответил ему кто-то.

— Но с условием: говорить можно только о покое, — заметил другой.

— Именно об этом я и хотел сказать.

— Тогда давай!

— Сегодня мы станем спать по-братски, все вместе.

— Идет, — откликнулся Кулно и растянулся на диване.

Стол отодвинули подальше от печки, Тикси наскоро подмела пол, и на нем гуляки расстелили свои пальто.

— А что подложить под голову? — спросили у Лутвея.

— Книги. Думаю, библиотеки Мерихейна на это хватит.

— Правильно! — закричали в ответ.

Студенты взапуски кинулись к маленькой убогой полке, каждый старался заполучить том потолще.

— Что тебе досталось? — спрашивал один другого.

— А тебе? — отвечал тот вопросом на вопрос.

Вскоре выяснилось, что у троих были «Песни сету», по тому на каждого, у одного переплетенный комплект журнала «Мааильм я мында», а у Свирепого «П» огромная Библия с деревянными обложками.

— Ты что, с ума сошел, Библию забрал! — накинулся кто-то на Свирепого «П».

— Библию нельзя! — поддержал второй.

— Нельзя, нельзя, — согласился с ними Кулно. — Библия не народная книга, а сегодня торжество народное, народный день мира, день народного горения.

Лутвей вырвал из рук Свирепого «П» Библию, поставил ее назад на полку и начал искать более подходящую книгу.

— Павловский годится? — спросил он у Кулно.

— Вполне, — ответил Кулно, — Павловский — словарь, в словаре нет ничего, кроме языка, а язык всегда был народным достоянием.

И Свирепый «П» получил словарь Павловского. Проворчав одно из своих излюбленных выражений, Свирепый «П» улегся спать. Рядом с ним устроился Таавет, он все еще улыбался, но улыбка его уже не была похожа на девичью.

— Вот где будет блаженное спанье, — сказал кто-то.

— Общественное спанье!

— Народное спанье!

— Отечественное!

— Космическое!

Рассуждая так, парни расположились на своих пальто, словно поросята на подстилке, совершенно позабыв о существовании королевы вечера. Про нее вспомнили лишь тогда, когда она направилась в прихожую с намерением одеться и уйти домой.

— Господи! А Тикси?! Куда мы ее положим? — воскликнул Лутвей.

Вопрос этот оказался нелегким как для умов, так и для сердец жаждущих покоя молодых людей. Пока что всем ясно было лишь одно: королева не должна уходить. Вначале хотели было изгнать из принадлежавшей Лутвею постели революционно-эволюционных спорщиков, потом попытались отобрать у Кулно его диван, и кто знает, к каким непредвиденным осложнениям привел бы вопрос об опочивальне королевы, если бы Кулно не пришла в голову счастливая мысль. Он предложил:

— Ее величество ляжет рядом с Мерихейном, у него удобная, широкая кровать.

Обоснование показалось настолько ясным и простым, что возражать стала одна лишь Тикси. Все остальные со смехом одобрили идею Кулно.

— Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, — глубокомысленно изрек кто-то.

Как ни умоляла королева пощадить ее, подданные горячо настаивали на своем решении. Остались непреклонными как приверженцы веры, так и сторонники познания, и занимающие промежуточную позицию тоже. Даже Таавет, слегка зардевшись, одобрительно улыбнулся. Единственным, кто сохранил нейтралитет, оказался Кобру, — об этом можно было заключить по его энергично прозвучавшему «п». Ее величество уже готова была разрыдаться. Беспечный и вполне искренний смех подданных ничуть ее не радовал. Повторилась трагедия, такая знакомая нам по истории многих государств.

— Это ужасно! — твердила королева в отчаянии.

— Разумеется, ужасно, — соглашались с нею подданные, — но что поделаешь, ваш долг обязывает вас поступить именно так.

— Отпустите меня домой.

— Ни в коем случае! — воскликнул Кулно и вскочил с дивана, опасаясь, как бы подданные не уступили просьбам королевы. — Неужели вы, наше единственное величество, хотите сделаться отступницей и предать общественно-народно-отечественно-космическое спанье своих подданных?!

Тикси молчала, пребывая в нерешительности, и Кулно почтительно продолжал свои увещевания:

— Милостивая государыня, не бойтесь, не вздыхайте, ибо эстонские студенты и уважаемые писатели — существа бесполые. А захрапевший эстонский писатель и вовсе подобен целомудренной ангелице. На его груди вы можете заснуть так же безмятежно, как если бы под головой у вас лежала Библия или «Песни сету».

Проникновенный тон этих слов благотворно подействовал на Тикси, она уже начала вместе с Кулно смеяться. Когда же Кулно в конце концов с рыцарской почтительностью взял королеву под руку, чтобы в окружении подданных проводить ее в опочивальню, ее величество подчинилась общему желанию почти без сопротивления, она даже улыбалась, точно шла навстречу своему счастью, и такое поведение само по себе явилось чудом, доселе на земле не виданным.

Когда погасили свет, был уже шестой час утра.

*

Примерно часа три утомившиеся гуляки вкушали спокойный сон, затем на лестнице послышался топот ног, — можно было подумать, что кто-то запоздал на новоселье, — и через некоторое время за дверью зазвучала песня, ее пропели один раз, потом — во второй и в третий. Но в квартире царила гробовая тишина, и стоявшие за дверью посетители постучали — робко, чуть слышно, словно бы извиняясь.

Однако молодые люди в большой комнате спали чересчур крепко, чтобы услышать такой тихий стук. Кровать же, на которой помещались Мерихейн и Тикси, стояла слишком далеко от двери — они тоже ничего не услышали. Люди на лестнице начали терять терпение и не знали, что же им делать. К счастью, в это время пришла прислуга. У нее имелся только ключ от черного хода, что вел в комнату Лутвея, то бишь кухню; превращенную накануне в буфетную. Когда матушка Коорик открыла двери, в ее любящим чистоту нос ударил странный запах; двигаясь ощупью, она добралась до плиты и поискала там спичечный: коробок, но его на месте не оказалось, рука прислуги наткнулась лишь на бутерброды, да куски колбасы и сыра. Обескураженная матушка Коорик вышла назад на лестницу и попросила спичек у стоявших там господ. По мере того как комната освещалась, изумление госпожи Коорик все возрастало: двое незнакомцев храпели на кровати молодого господина, в большой комнате пятеро молодых людей лежали вповалку на полу, словно змеи, сам же господин Мерихейн… д-да, сам господин Мерихейн… Госпожа Коорик не знала, что подумать. Она была не только изумлена, она была испугана. Поэтому она побоялась открыть ожидавшим на лестнице людям парадную дверь и лишь извинилась перед ними, — дескать, у господина Мерихейна гости. Однако пришельцы оказались людьми с характером, их настойчивые просьбы в конце концов, перешли в прямое требование: им необходимо; во что бы то ни стало встретиться с пятидесятилетним новорожденным, — и госпоже Коорик волей-неволей пришлось уступить. Дверь была отворена, и в квартиру вошла делегация, в составе которой, кстати, были президент Союза народной культуры, а также временный президент и два постоянных члена Общества трезвости. Господа пришли поздравить уважаемого писателя и поэта Андреса Мерихейна с пятидесятилетием, сообщить ему о глубокой признательности народа и пожелать долгой жизни и счастья. Лица делегатов хранили серьезность и были преисполнены достоинства, вполне отвечавшего торжественности момента.

13

Туманное время, светлое время!

Тикси и Лутвей словно заново переживали первые дни своего знакомства, хотя с тех пор прошло почти два года.

В ту пору в Тикси было что-то от цветка: пригревает солнце, ласкает теплый ветерок, орошает летний дождик, что же еще остается, кроме как цвести и благоухать, привлекая одурманивающим ароматом пчел и мотыльков!

Ощущение времени тогда еще не возникло в душе Тикси, время было пустым звуком, не имело реального измерения, походило на легкомысленно пролитую слезу, которую можно осушить поцелуем.

И вот — это ужасное воскресное утро, когда Тикси, сидя на краю постели Лутвея, латала его одежду! Эти словно бы небрежно, полушутя оброненные Лутвеем слова о трубках и Тикси и — как противовес им — о Хелене и деньгах!

О-о, теперь время обрело плоть! Теперь оно вплотную придвинулось к девушке, отовсюду смотрело ей в лицо. Каждый поцелуй, каждое нежное прикосновение, каждая ласка, каждый взгляд и даже каждое слово несли на себе печать времени, только времени, являли собою нечто преходящее, исчезающее. Даже каждый удар пальцем по клавишам пишущей машинки казался девушке каплей времени, сорвавшейся с края наклоненной чаши жизни.