Оттенки

Ой, ой — Тикси проявила непростительное легкомыслие, позабыв о времени!

Но она была молода, она жаждала жизни, она любила. Тикси не умела еще, любя, рассчитывать время, не умела сообразовывать с ним свои чувства. Теперь она этому училась.

Как могла она забыть откровенное предупреждение молодого человека: «Ни на что не надейся!».

Время воркования коротко, прошла ночь, прошел день, — и вот уже его нет.

Жизнь — шутка странная. Иной раз она кажется мечтой, иной раз — любовью, иной раз сквозь жгучие, рвущиеся прямо из сердца слезы видится синеватой дымкой печали, иной раз прикидывается пестрым ковром, по которому небрежно ступают ноги, и все-таки она ни то, ни другое, ни третье…

Тикси еще глупенькая, она не может сказать, что такое жизнь. Но Тикси жаждет жить, и жажда эта удвоилась в то мгновение, когда девушка, очнувшись от дурмана любовного забытья, почувствовала, что некто, названный временем, бежит, спешит, убегает от нее, унося в своих руках ее жизнь. Погоди, задержись, остановись хотя бы на мгновение! Лутвей еще здесь, с Тикси, он еще не попал в сети к Хелене, но… он в них запутается — если не сегодня, то завтра.

И Тикси с трепещущим от страха сердцем цепляется за молодого человека, — не затем, чтобы помешать ему уйти, а затем, чтобы успеть взять от него все, что возможно.

Жизнь — это текучая вода, любовь — это весеннее облако в небе, где царят ветры, радость — это туман над водой, поцелуй и ласка — стремительный вздох. За что зацепиться, откуда зачерпнуть, как сохранить?

Ой-ой, Тикси, неужели и ты жаждешь постоянного, неужели и ты грезишь о вечном? Разве ты не знаешь, как преходящи бездонность глаз, загадка взглядов, гибкость бедер, подвижность членов, округлость грудей?

Но Тикси ведет себя так, словно никогда об этом не слышала: нежность ее щедра, ласки губительны, — расточительной рукой отдает девушка насыщающую любовь.

Пламя, опалившее сердце Тикси, в предчувствии конца разгорается все ярче и разжигает начавшие было затухать угли в горниле любви молодого человека.

Кажется, будто Тикси и Лутвей еще не скоро осушат до дна кубок своей страсти, будто солнце их любви еще не достигло зенита, будто еще не полна мера их чувства.

И все же Лутвей время от времени заговаривает о Хелене, вспоминает о ней, словно бы вовсе не подозревая о том, какую боль причиняет Тикси имя соперницы; но на самом деле он именно поэтому и произносит имя Хелене, — его так и подмывает плеснуть в сонно мерцающий кубок своей страсти немного желчи, всадить в трепещущее сердце Тикси занозу.

Девушка не жалуется, не произносит упреков. Лишь все самозабвеннее приникает она, подавляя рыдания, к молодому человеку, и они отдаются друг другу с такой пылкостью, словно сама природа предопределила им навечно быть вместе. Однако, догадываясь о горькой обиде, затаившейся в груди Тикси, Лутвей начинает чувствовать, как боль, которую он причинил девушке, все острее задевает его самого, становится его собственной болью.

Тикси не ревнива, ведь ревность всегда предполагает в сопернице некое равенство достоинств. А что такое Тикси по сравнению с Хелене, которая щеголяет в шелковых чулках, носит шелковые нижние юбки и может покупать себе дорогие шляпки — сколько душе угодно? Что такое Тикси со своей крохотной каморкой на окраине города по сравнению с Хелене, которая живет в огромном родительском доме, в квартире из нескольких комнат, заставленных дорогой мебелью? Лутвей называет Хелене барышней, а Тикси для него просто девушка, приглянувшаяся девушка, и ничего больше.

И все-таки у Тикси мало-помалу появляется странное чувство, — будто не только она цепляется за молодого человека, но и он, в свою очередь, день ото дня все сильнее привязывается к ней, прирастает все крепче, все нерасторжимее.

О-о, любовь не только слово, и игра в любовь зачастую оборачивается местью себе самому.

Тикси радуется этой перемене в Лутвее, на сердце у девушки становится легче: она сама не знает почему, но ей начинает казаться, будто впереди ее ждет что-то новое, неожиданное. Язычок Тикси щебечет, на губах чаще появляется улыбка, теперь даже имя соперницы уже не вызывает в груди девушки острой боли.

Однажды, когда Лутвей опять вспомнил Хелене, Тикси спросила:

— Неужели она до сих пор не оставила тебя в покое?

— И никогда не оставит. Женщины — сумасшедший народ.

— Может быть, она и вправду любит тебя?

— Разумеется. Потому-то она и готова заковать меня в железные цепи.

— Но ведь она знает, что ты со мною.

— Ну и что же, от этого я кажусь ей еще привлекательнее. Меня она не обвиняет ни в чем, только — тебя.

— Этакую…

— Да, этакую… Но знаешь, ты вовсе не такая.

— Ты думаешь?

— Иной раз думаю.

— Иной раз… Наверное, в те минуты, когда я штопаю твои носки или чиню белье.

— Возможно. Ты в это время очень похожа на жену. Только ребенка не хватает.

— Ребенка я могу завести, вот и стану совсем похожей.

— Не болтай глупостей.

— То есть как?

— Что ты будешь с ребенком делать?

— Назову его Людвигом. Отец — Лутвей, сын — Людвиг.

— Но ведь ты будешь незаконной женой.

— Но все ж таки женой.

— Это конечно.

— Ты думаешь, если у меня будет ребенок, так я не выйду замуж?

— Кому нужна девица с ребенком?

— А вдруг кому-нибудь понадобится. У тебя есть про запас Хелене, может, у меня тоже кое-кто имеется, каждый приберегает себе что-то на всякий случай.

— Тот слесарь, что ли?

— Не все ли равно, хотя бы и он. Разве он не может заменить ребенку отца.

— Оставим это, я не хочу говорить о ребенке.

— А я хочу.

— А я не хочу, не хочу.

— Почему?

Лутвей не ответил, на том разговор и прекратился.

Однако разговор этот словно бы открыл им глаза, ведь у них вправду может появиться ребенок, пусть случайно, пусть против их желания, но — может, и молодые люди уже не могли избавиться от мыслей об этом. Но как это ни странно, Такси такая перспектива не особенно пугала, зато в душе молодого человека поселились сумятица и страх. Его все время так и подмывало спросить у Тикси, нет ли уже каких-нибудь намеков, не надвигается ли на него отцовство? И, подстрекаемый любопытством, Лутвей искал возможности возобновить прерванный разговор. Однако девушка каждый раз уклонялась от этого.

— Ну что ты спрашиваешь о женских делах, — отвечала она.

И при этом как-то странно улыбалась.

Не помогли ни ласки, ни угрозы, ни уговоры, — Тикси по-прежнему не отвечала на расспросы Лутвея, скрывая за своей улыбкой какую-то тайную мысль. Лутвей впервые почувствовал, что установившееся равновесие в их взаимоотношениях нарушено и девушка, того и гляди, окажется вне границ власти молодого человека. Вероятно, Тикси догадывалась о чувствах Лутвея, и, когда она отдавалась ему, в ее ласках появилось нечто новое — то ли материнская нежность, то ли грустная жалостливость.