Оттепель. Инеем души твоей коснусь

«Осталось мне помучиться одну ночь! — подумал Мячин. — Ну, какие-нибудь семь часов в этой комнате! Я заставлю себя спать. Я должен заснуть».

Он постоял перед закрытой дверью, потом постучался. Ее могло еще и не быть. Гуляет, может быть, где-то. Но глуховатый мерцающий голос отозвался, и Мячин вошел, сразу же устроился на своей перине и закрыл глаза. Она лежала на кровати, одетая, в клетчатом сарафане с белым кружевом по вырезу.

— Прочти мне какое-нибудь очень хорошее стихотворение. Самое хорошее, — вдруг попросила она.

— Я тебе прочту, — сказал Мячин. — Это вообще-то Фет. Его даже в школах не проходят.

Какое счастие: и ночь, и мы одни! Река — как зеркало и вся блестит звездами; А там-то… голову закинь-ка да взгляни: Какая глубина и чистота над нами! О, называй меня безумным! Назови Чем хочешь. В этот миг я разумом слабею И в сердце чувствую такой прилив любви, Что не могу молчать, не стану, не умею!

Он перевел дыхание.

— Иди ко мне, — сказала она еле слышно и слегка приподнялась на локте. — Иди ко мне. Хочешь?

Он вскочил. Расстояние между периной на полу и этим белеющим локтем было ничтожным. Мячину оно показалось огромным. Марьяна встала и начала расстегивать пуговицы на своем клетчатом сарафане. Сарафан упал на пол. Мячин как будто ослеп: он не видел ее наготы, но чувствовал ее всю, так, как люди чувствуют воду. Она была настолько близко, что ему показалось, что это она, а не он отрывисто дышит сквозь стиснутые зубы. Он протянул ладонь и дотронулся до ее лица. Она задержала его ладонь обеими руками, и тогда Мячин отчаянно, изо всех сил поцеловал ее в губы.

Инга не задавала Хрусталеву ни одного вопроса. И он не спрашивал у нее, как они будут теперь жить: переедет ли он обратно на Шаболовку или вернется в свою квартиру, стоит ли посвящать Аську в то, что они помирились, нужно ли скрывать от друзей и родственников волнующий факт, что «бывшие» Хрусталевы уже не «бывшие». Все решения хотелось оставить до возвращения в город, а здесь был почти отпуск, здесь пели птицы, колосилось поле, и рыбы в реке иногда, играючи, подпрыгивали над сонной водяной поверхностью так высоко, как будто хотели взлететь.

Никаких новостей от Кривицкого не было, и Сомов предположил, что Федор Андреич пал смертью храбрых от руки своей оскорбленной молодой жены.

— Типун тебе на язык, Аркадий! — в сердцах плюнула Регина Марковна. — По себе не суди!

— Если бы я по себе судил, Региша, — загадочно ответил Сомов, — ни одного из нас давно не было бы в живых.

Вечером в субботу вернулись в город. В деревне стояло лето, а в Москве вдруг пахнуло осенью, и даже острая свежесть разбитых арбузов, валяющихся кое-где на асфальте, странно напоминала об этом.

Глава 11

Просмотр отснятых деревенских эпизодов назначили на десять часов утра. Кривицкий приехал на служебной машине. Выглядел плохо и все время потирал рукой многострадальный копчик. Будник тут же сообщил всем, что копчик теперь выполняет в организме Федора Андреича функцию второго сердца: как люди невольно держатся за сердце, которое их когда-то беспокоило, так режиссер Кривицкий в минуты тревоги и волнения хватается за копчик. Никто не засмеялся удачной шутке, а Регина Марковна укоризненно покачала головой. Какое-то напряжение чувствовалось в воздухе, и, когда погасили свет и на экране замелькали первые кадры, напряжение это почему-то усилилось. Особенно мрачен и взволнован был Егор Мячин.

— Он теперь прыгать должен от радости, — заметила гримерша Женя, — добился своей ненаглядной…

— Боюсь, как бы эта ненаглядная его самого не добила! — яростно ответила ей сквозь зубы гримерша Лида. — Такой мужчина замечательный! Попался, как все… Увела из-под носа!

На экране сменяли друг друга то народный артист Геннадий Будник с гладко причесанной головой, в сорочке со стоячим воротничком, то Марьяна в красных лакированных туфельках, быстро перебегающая через залитый солнцем луг, то Инга Хрусталева с ведром, полным парного молока, в полупрозрачной капроновой кофточке, сквозь которую слегка просвечивали ее высокие груди. Когда появился наконец Вася-гармонист с заложенной за левое ухо ромашкой, Регина Марковна откровенно расхохоталась и одобрительно подняла кверху большой палец. Мячин затравленно оглянулся. Лицо Кривицкого было непроницаемым.

— Пошлятина, да? — шепотом спросил Мячин у Хрусталева.

Тот неопределенно пошевелил в воздухе рукой.

— Шедевром я бы этот фильм не назвал… Но в общем и целом…

— Издеваешься, да? — прошипел Мячин. — Хочется тебе меня по стенке размазать?

— А у меня разве нет никаких оснований? — вдруг быстро спросил Хрусталев и стал ярко-красным.

Секунду они смотрели друг другу в глаза. Потом Мячин вскочил и куда-то убежал. Кривицкий пожал плечами.

— Не беспокойтесь, други, — снисходительно заметил он. — Когда я был молодым и снимал свой первый фильм, у меня на всех просмотрах была точно такая же реакция. Потом все прошло.

— Не у всех это проходит, Федя, — заметил Хрусталев равнодушно. — Бывают такие упрямые, неповоротливые люди… С гипертрофированным представлением о своих дарованиях.

Мячин добежал до кабинета Пронина. Дверь к директору была наглухо закрыта, секретарша, поджав тонкие губки, поливала фикус.

— Листочек бумаги не найдется? — задыхаясь, спросил Мячин.

— Листочек найдется, — внимательно разглядывая его маленькими, глубоко посаженными глазками, ответила она. — Кому вы писать собрались?

— Не спрашивайте меня, пожалуйста! — взорвался вдруг Мячин. — К вам это уж точно никакого отношения не имеет!

Он сел на стул, расправил на колене предложенный секретаршей листок и начал торопливо строчить: «Прошу освободить меня от обязанностей режиссера-стажера в фильме Федора Кривицкого „Девушка и бригадир“ в связи с несоответствием занимаемой должности».

— Вот, — сказал он секретарше. — Передайте это товарищу Пронину на подпись.

Она посмотрела на него недоверчиво:

— Вы это серьезно?

— Вполне.

Он вышел на улицу. Одна только мысль о том, что нужно вернуться на просмотр и потом обсуждать фильм, который не получился и не мог получиться, — одна эта мысль приводила его в бешенство. Он был бездарен и занимался не своим делом. И хорошо, что он понял это сейчас, а не потом, когда уже поздно будет что-то менять. Но главное было в другом: Марьяна стала его любовницей — он с особенной жесткостью произнес это слово — только потому, что Хрусталев бросил ее и она испугалась, что останется одна. Как же он мог забыть, что еще совсем недавно, в начале лета, когда так умопомрачительно пахло сиренью и лили дожди, она сказала ему: «Я никогда не полюблю вас, Егор, и никогда не выйду за вас замуж». Никогда! И еще она сказала ему, что у нее есть другой человек. Да, именно так и сказала: «Другой человек». А какая счастливая она была тогда, когда они столкнулись у двери ее квартиры! «Счастливей, чем я, быть просто невозможно…» Разве можно сравнить те ее глаза с этими, с нынешними ее глазами! Она ведь погасла. Она выживает, пытается выжить. Поэтому и прыгнула к нему в кровать, и пришла к нему со своим чемоданом! Открыто, на глазах у всех! Знала, что он не вспомнит о том, как она отказала ему два месяца назад! Знала, что он потеряет рассудок от одного того, что она так близко! И он потерял. Но слава богу, что опомнился. Еще не поздно. Нужно дождаться вечера, прийти к ней на Плющиху — теперь она сидит дома по вечерам, Хрусталев вернулся обратно к жене — прийти и спокойно сказать, что он уезжает и они расстаются. Навсегда. В Москве ему больше нечего делать, а жить можно везде, хоть в Америке. Ах, как это все просто и невыносимо больно закончилось! И все его надежды, все его дурацкие мечты, все эти фильмы, которые он мысленно снимал, когда просыпался по ночам и не мог заснуть, потому что они, эти несуществующие фильмы, наплывали на него из темноты. И он восхищался ими, поражался тому, насколько они умны, неожиданны, какие внутри диалоги и краски, и как зажигается свет в фонарях, и как ветер дует, живой, мощный ветер, он знал, что он будет снимать этот ветер не так, как другие, а без освещения, один нарастающий звук, гул и скрежет…