Оттепель. Инеем души твоей коснусь

Через двадцать минут он уже щеголял по подиуму в элегантном светлом костюме и, если бы не его есенинское лицо, вполне мог бы сойти за Грегори Пека.

— Актер, одним словом! — вздохнув, сказал Игманд.

Надя Кривицкая вернулась к себе на дачу в восемь часов вечера. В голове ее был какой-то счастливый и пестрый сумбур, слегка напоминающий осенний листопад до начала дождей и холодов. В электричке она, закрыв глаза, видела себя в том самом бальном платье, которое собиралась демонстрировать в Милане Валентина Яшина. И платье ей шло! И все итальянцы, собравшиеся в каком-то освещенном огнями, немыслимо огромном дворце, рукоплескали ей, знаменитой на весь мир Надежде Кривицкой.

«Похудеть бы еще немножко! — томно подумала она. — И пусть Федя лопнет от ревности!»

На даче все спали: Маша в своей кроватке, мама, вчера прибывшая из Тамбова, домработница, умаявшаяся за день от засолки грибов, и две рыжие кошки. Не спал, правда, Федор Андреич. Надя равнодушно заглянула к нему в комнату и увидела, что муж сидит на диване, сжимая в руках непочатую бутылку водки. Она так и ахнула.

— Федя, ты ел? Обедали вы?

Федор Андреич бегло взглянул на нее и не ответил.

— Зачем тебе, Федя, бутылка?

— Затем! — ответил он грозно и вытащил пробку. — Затем, что я, Надя, живой человек! А ты надо мной издеваешься, Надя!

Налитые кровью глаза известного на всю страну режиссера Кривицкого, народного артиста и лауреата Сталинской премии, посмотрели на нее с яростью.

— Терпел-терпел! Хватит! Устал!

И он, рыча и всхлипывая, припал к бутылке. Но легче горной козочки, легче пушинки подлетела к нему располневшая после родов жена и с криком: «Не смей!» вырвала из его рук проклятую отраву.

Потом оба плакали, крепко обнявшись.

Глава 15

Асе Хрусталевой было тринадцать лет. Родители ее развелись еще до того, как она пошла в первый класс, и Ася привыкла к тому, что большую часть времени она проводит с мамой, а папа забирает ее к себе раз в две-три недели, и тогда наступает праздник. С мамой было всегда как-то тревожно, и Асе постепенно стало казаться, что маме она немного мешает. И хотя она изо всех сил хотела быть полезной: готовила маме обеды, завтраки, а иногда даже стирала мамины лифчики и трусы в их большой, сильно облупленной коммунальной ванной, мама часто раздражалась и смотрела на нее так, как будто именно она, Ася, виновата в том, что мамина жизнь все не складывается. Иногда, правда, наступали другие времена: мама вдруг словно бы опоминалась — она начинала проверять Асины уроки, сама, не дожидаясь вызова, шла в школу, чтобы поговорить с учителями, выстаивала многочасовую очередь в магазин «Машенька», где покупала Асе сразу два, а то и три платья. При этом она сама готовила обед и стирала свое и Асино белье в той же самой облупленной коммунальной ванне. Ася никогда не знала, в каком настроении мама проснется утром и какое выражение будет в ее глазах, когда она вечером вернется с «Мосфильма». Папа был совсем другим человеком. Когда она переезжала к папе, он брал ее с собой на студию, очень вкусно кормил в «стекляшке» или в «Шашлычной», два раза даже взял пообедать в Дом журналистов, хотя никогда никаким журналистом не был и прошел туда, показав усатому старику у входа свой мосфильмовский пропуск. И он с ней шутил. Иногда от его шуточек и рассказов она смеялась просто до колик. Вечерами он таскал ее на просмотры в Дом кино, где все женщины были так разодеты, что просто рябило в глазах. Она, гордая, сидела рядом с папой, и многие узнавали ее и восхищались тем, как она выросла. Самым большим горем в ее жизни было то, что родители не любили друг друга. Она готова была отдать все на свете, готова была даже к тому, чтобы каждый из них разлюбил ее, Асю, но только бы они опять стали мужем и женой, только бы жили вместе! Она не могла объяснить, отчего ей так важно, чтобы они жили вместе и любили друг друга, но душа ее болела, ныла, а необходимость молчать и скрывать свои переживания приводила к тому, что она стала побаиваться любых откровенных разговоров и с мамой, и с папой: не дай бог, вдруг что-нибудь вырвется! Она не знала, что произошло на съемках в деревне, но, наверное, произошло что-то невероятное, чудо какое-то, потому что вскоре после съемок папа переехал на Шаболовку в их большую коммунальную квартиру, где обе соседки насторожились и встретили его с поджатыми губами, перевез к ним свои вещи и согласился с Асей в том, что не стоит платить деньги за жилье, которое он снимал все эти семь или даже восемь лет, потому что он больше не собирается туда возвращаться. Теперь ее родители, кажется, снова привязались друг к другу, они спали на одной кровати, обсуждали покупку стиральной машины и поездку в Коктебель и вместе кричали на Асю, которая совершенно забросила английский язык, хотя в прошлом году ей держали учительницу для того, чтобы она, как говорила мама, «владела этим языком в совершенстве».

Ах, пусть, пусть кричат! Но пусть кричат — вместе. Она иногда ловила тревожный и подозрительный блеск в маминых глазах, внезапную пустоту и особую прозрачность в светлых глазах папы, особенно по утрам, когда мама, еще ненакрашенная и непричесанная, выходила к завтраку, который им давным-давно приготовила Ася, и сразу пугалась до того, что у нее холодели руки. Тогда она начинала быстро-быстро что-нибудь рассказывать или задавать смешные вопросы — она специально придумывала эти смешные вопросы, — лишь бы ушла прозрачная пустота из папиных глаз и настороженная тревога из маминых.

Вчера она решилась на последнее: она показала папе СВОЙ дом. Она не сделала бы этого никогда, если бы не желание намертво привязать папу к себе и, разумеется, к маме. Она открыла ему такую тайну, равной которой нет и не будет на свете. И кажется, он оценил это. Во всяком случае, когда он вечером вернулся с рынка, нагруженный свининой и картошкой, и взгляд его стал ускользать, а потом и вовсе закатился куда-то внутрь, в себя, как за горизонт закатывается солнце, Ася спросила:

— У тебя есть минутка?

И он с торопливой готовностью отозвался:

— Конечно!

Тогда она, как взрослая, взяла его под руку, они пересекли двор, в котором ее знал каждый голубь, сели в машину, и она объяснила, где находится ЭТО место. В сущности, до него можно было добраться и на трамвае, и даже — при желании — пешком, но Асе хотелось подъехать туда именно на машине, чтобы папа с его фотографической памятью навсегда запомнил, где ее ДОМ. Сначала был небольшой, заросший лопухами пустырь, где болтался обрывок волейбольной сетки, потом очень темный, но мелкий овраг, потом очень плотные, напоминающие африканские джунгли, заросли густого, колючего кустарника, сквозь которые она провела папу известной только ей одной извилистой и незаметной тропинкой. В самом конце, перед тем как заросли кустарника становились свалкой всякой ржавчины, было углубление в земле, которое она сверху предусмотрительно завалила сучьями и ветками, так что ни один человек на земле в жизни не догадался бы, что там, под этим прикрытием.

Она раздвинула ветки, и они с папой спрыгнули в глубину этой небольшой, но очень уютной пещеры, над которой она возилась целое лето и в которую вложила всю свою душу. Пещера была прекрасна. Если бы Асе вот прямо сейчас, не мешкая, предложили поменять ее на какой-нибудь там Бахчисарайский дворец с фонтаном, она презрительно отказалась бы. В ее ДОМЕ почти всегда было темно, но, привыкнув к темноте, глаз постепенно начинал различать нагромождение причудливых коряг, которые с успехом заменяли мебель. Каждая из них была живой и многое говорила Асиному сердцу. Вот эта, например, в самой глубине, была похожа на львенка, скрестившего свои мощные, но еще детские золотистые лапы и положившего на них морду. А эта — на странника, который прилег отдохнуть у дороги и накрылся дырявым капюшоном своего плаща, а эта — на двух оленят, сросшихся туловищами, но повернувших в разные стороны свои увенчанные маленькими ветвистыми рогами головы.

Под куском брезента Ася хранила все, что должно было помочь ей выжить первое время: спички, карманный электрический фонарик, сухари, соль, запас питьевой воды во фляге, подаренной дедом.

Они с папой сели вдвоем в очень удобное, образованное двумя корягами кресло с ручками на левой стороне, и Ася спросила:

— Ну как? Что скажешь?

Папа ответил уважительно и даже, как показалось ей, с недоумением:

— Шикарное место! Я не ожидал.

Итак, он, единственный на всем белом свете, знал ее тайну, но в нем она не сомневалась: папа, на взгляд Аси, не имел никаких недостатков, кроме одного: он недостаточно дорожил ее красавицей мамой, у которой так долго не складывалась жизнь. Теперь он вернулся на Шаболовскую, понял свои ошибки, и завтра, как сказала ей мама, они устраивают вечеринку в честь приезда из Одессы папиного закадычного друга дяди Пети, режиссера с Одесской киностудии. Ася знала, что и от нее многое зависит в том, как пройдет эта вечеринка. Почему это зависит и от нее тоже, она не могла объяснить.

В семь часов все приглашенные уже сидели за столом, ели крошечные бутербродики, сделанные мамой: черный хлеб с килькой, желтком, каплей майонеза и веточкой петрушки, пили водку и коньяк, с нетерпением принюхиваясь к головокружительным запахам, плывущим из кухни. Вся квартира, да и не только одна их квартира, но и та, которая была напротив через лестничную клетку, и та, которая над ними, и та, которая под ними, истекали слюной от запаха папиных щей, которые он готовил по старинному русскому рецепту и уверял, что именно так варили щи при дворе Петра Первого. Кроме мамы, папы, Аси и соседки Валентины, которая даже и не в их квартире жила, а на седьмом этаже, но напросилась нахально, узнав, что в гости ждут самого Геннадия Будника, и сказала маме: «Я, Ингочка, только автограф…», на что мама, слегка приподняв свои длинные брови, сказала ей вежливо: «Да оставайся!» Итак, кроме них, за столом сидел с каким-то отрешенным лицом Егор Мячин, давнишний Асин знакомый, супруги Кривицкие, держащиеся под скатертью крепко за руки, словно они Ромео и Джульетта, Регина Марковна в немыслимом лиловом, с черными полосами поперек платье, Люся Полынина в своей неизменной клетчатой ковбоечке, с оттопыренными ушами, бледная и такая несчастная, что Асе вдруг стало жалко ее, Геннадий Будник, готовый шутить и острить до тех пор, пока самому не наскучит, Аркадий Сомов, тоже очень забавный человек, всегда, как говорила мама, «голодный, как собака с волчьим аппетитом». Последним пришел художник по костюмам Пичугин и привел с собой молодого артиста Руслана, который завороженно смотрел ему в рот, но одет был как-то странно: поверх обыкновенной белой футболки на крепкую шею Руслана был намотан темно-розовый шарф с черными пятнами, похожими на кляксы.

Папа внес наконец огромную супницу, которая дымилась даже сквозь крышку.

— Ну, сколько же ждать его, черта лохматого! — сказал грубо папа. — Уж я бы на Северный полюс доехал!

— А девушки-попутчицы? — добродушно засмеялся Кривицкий, притиснув свое колено к колену жены так плотно, что она залилась малиновой краской, хотя дело происходило под скатертью. — Ты Петьку забыл? Небось уж какую по счету «подвозит»!

Раздался нетерпеливый звонок в дверь, папа бросился открывать, и на пороге с огромной корзиной фруктов и целой связкой бутылок, радостный, загорелый, высокий, с глазами такими яркими, словно в них только что развели синьку для белья, вырос дядя Петя, которого Ася не видела года четыре и успела слегка забыть, но тут же немедленно вспомнила. Начали знакомиться, хлопать друг друга по плечам, звонко целоваться, суетиться, двигать стульями, искать дяде Пете салфетку и вилку, и только через пять, а то и больше, минут уселись за стол, и мама, грациозно выгнув худощавую руку, принялась разливать щи по тарелкам. Щи были просто божественными. Первой это произнесла Регина Марковна, которая, едва дотронувшись до огненно-горячей ложки малиновыми губами, закатила зрачки и стала стонать: