Оттепель. Инеем души твоей коснусь

— Да! Это божественно! Витя! Божественно!

Слово моментально влипло в сознание остальных, как оса, влетевшая с размаху в вазочку с густым вареньем, и начало барахтаться в жадных ртах гостей, не в силах даже выговориться до конца.

— Божжжеств… Божж… Это ж надо! А где ты грибы-то нашел? Ведь божжжеств… енна… Блин! Я такого не ел…

Тут же пошли тосты. Пили за великого повара Виктора Хрусталева и его верную помощницу в этом искусстве Ингу, пили за режиссера Федора Кривицкого, стойкого поборника трезвости и хранителя домашнего очага, пили за неутомимую Регину Марковну, взвалившую на плечи лошадиную долю забот по фильму и все-таки находящую время следить за собой, одеваться не хуже чем в этом чертовом, всем поперек горла вставшем Голливуде, пили за талантливую Люсю Полынину, которая так сняла бюст загаженного птицами Ленина на закате, что Ленин глядит как живой и бессмертный, пили за Аркашу Сомова и всех его детей ото всех браков, за художника Пичугина, давно опередившего Ив Сен-Лорана, и, наконец, выпили даже за самую умную на свете семиклассницу Асю, которая вскоре будет знать английский язык лучше, чем его знает сама английская королева.

Вечеринка разгоралась подобно пионерскому костру, в который то и дело подбрасывают сухой хворост и подливают бензина. Когда веселье достигло той высоты, которую достигают искры от этого костра, гаснущие высоко в поднебесье, дядя Петя с кудрявым чубом, упавшим на его высокий, блестящий от пота загорелый лоб, взял папину гитару и начал петь старинные русские романсы. У Регины Марковны покатились слезы, а мама закусила губу, как делала всегда, когда начинала волноваться. Когда дядя Петя пропел: «Нет, не тебя так пылко я люблю-ю-ю…», Ася заметила, что мама быстро посмотрела на папу, и папа отвел глаза. В двенадцать ее отправили спать в маленькую комнату, а веселье продолжилось.

Приехавший издалека режиссер Петр заметил, что Надя Кривицкая, слегка захмелевшая, с любопытством смотрит на то, как он перебирает струны гитары, и спросил у нее низким басом:

— А вы, дорогая, поете? Играете?

— Куда мне! — И Надя смущенно потупилась. — Я врач-венеролог. Пока не работаю. Недавно совсем родила… У нас девочка…

Петр решил не углубляться в специфику медицинского образования этой ладной, с высокой прической и пухлыми, вкусными губами молодой женщины, которая при каждой, даже самой маленькой улыбке показывала такие чудесные ямочки, что ее сразу хотелось расцеловать. Вместо этого он взял ее руку своей раскаленной рукой и тихо спросил:

— Хотите, я вас научу? На гитаре?

— Ах, очень хочу!

— Ну, пойдемте на лестницу! А то очень шумно…

Они вышли на прокуренную лестничную площадку и уселись на широкий подоконник.

— Гитара, скажу вам, она ведь как женщина. С ней нужно быть нежным и страстным. Ее нужно очень любить. Ну, как женщину… А то ничего никогда не получится…

— Да что вы! — воскликнула Надя Кривицкая. — А я думала: слух нужен, голос красивый…

— Э, бросьте! Вот вы ведь любите вашего мужа?

— Конечно, люблю.

— А за что? Разберитесь. Ведь Федор Андреич не очень красив? Он полный, обрюзгший, глаза небольшие. А вы его любите. В чем тут секрет?

— Не знаю. — Она опустила ресницы.

— А я вам скажу. Вы к нему приближаетесь, и в вас отзывается, верно? Внутри. И это любовь. Точно так же с гитарой. Вот дайте мне руку…

Он взял ее руку, но продолжить музыкального образования Нади Кривицкой не успел: разъяренный, с остановившимся взглядом и съехавшим набок галстуком в дверях хрусталевской квартиры стоял народный артист Советского Союза, лауреат Сталинской премии Федор Андреич, и гневная пена, вскипевшая в углу его рта, напомнила приезжему одесситу гребень черноморской волны.

— Надежда! Бери свою сумку, поехали!

— Но, Феденька, мы только начали с Петей… — сказала Надежда весьма опрометчиво.

— Ах, вы только начали?! — взревел Кривицкий. — Ну, знаешь! А я уже кончил! Пошли!

Обиженная и недоумевающая Надежда подчинилась, и супруги, глядя в разные стороны, вошли в освещенную кабинку лифта, и он поплыл вниз. После их ухода гости еще съели по куску торта «Наполеон», и веселье как-то само собой начало затихать, тем более что главного весельчака Геннадия Будника уже не было за столом: предприимчивая соседка Валентина увела его к себе показать альбом с видами Кавказа. Валентина очень увлекалась фотографией. После ухода гостей Хрусталевы сгребли всю грязную посуду в таз и потащили его на кухню. Инга принялась мыть тарелки и рюмки, а Хрусталев вытирал их белым кухонным полотенцем с вышитым в углу петухом: Инге, которая в прошлом году ездила в Киев (снимали рекламу украинской кухни), подарили поклонницы. Разговор их был простым и односложным:

— Ну что?

— Да нормально. Все сыты, по-моему.

— Ты понял, что Надька поссорилась с Федором?

— Еще бы не понял! А что там случилось?

— Она вроде Петечке строила глазки.

— Кто? Надя? Она не умеет их строить!

— Прекрасно умеет. Нормальная баба.

— По-твоему, это — критерий нормальности?

— Кому из мужчин нужен синий чулок?

— Да, выбор у нас невелик. Не нравится синий чулок, бери шлюху.

— Она же не шлюха!

— Я тоже так думал.

— Ну, Федя там сам разберется! С его мощным опытом — проще простого.

— Он любит ее. Ты что, не понимаешь? Ему, может, больно сейчас. Или страшно. Вся жизнь может рухнуть!

— Не рухнет, увидишь. У нас же не рухнула?

— Вроде не рухнула.

— Так «вроде не рухнула» или «не рухнула»?

Он, не отвечая, смотрел на нее и одновременно медленно стягивал с плеча полотенце.

— Пойду покурю.

— Что с тобой?

— Ничего.

Она закусила губу.

— Ну, иди.

«Почему она никогда не скажет так, как сказала бы Марьяна? — сверкнуло у него в голове. — Марьяна спросила бы: „Ты ведь не сердишься? Я очень люблю тебя. Ну, не сердись!“»

И тут же вспомнил, что все это в прошлом. Она ведь с Егором. Тогда почему же все-таки у Мячина такое лицо, словно несчастнее его никого нет? И почему он собирался удрать к матери в Брянск? Неужели только из-за того, что первый монтаж фильма вызвал у него такое отвращение? Все, хватит! Не думать об этом.

Оставшись одна, Инга подошла к окну, настежь распахнула его и перегнулась через подоконник. Через секунду у нее закружилась голова, и она поспешно отступила обратно к плите. Сейчас он вернется, они лягут спать. И дочка их спит. Все будет как было.

Глава 16

Цанину опять позвонили сверху и напомнили, что он все еще не выполнил задания. Зажав рукой правый бок, который немедленно заныл от начальственного голоса, Цанин принялся объяснять учиненный над следствием трюк с адвокатом.

— Ищите другие пути, — сказали ему.

— Но я через сына стараюсь…

— А не через сына мы сами бы справились.

В трубке раздались гудки. Цанин принял две таблетки дорогого венгерского лекарства но-шпы, которое не слишком ему помогло, но боль все-таки немного отпустила, и начал сосредоточенно думать. Шуточное ли задание: помочь им свалить отца Хрусталева! Раньше бы просто арестовали, и все! А сейчас нельзя. К тому же, наверное, это решение какой-то одной группы товарищей, а другая группа товарищей, может быть, и не согласна. Поэтому первая группа товарищей подстраховывается с помощью следователя Цанина, а следователю Цанину нужно найти такой компромат на семью Хрусталевых, чтобы все в этой семье затрещало. У него на руках был козырной туз: гибель несчастного алкаша-сценариста. То, что младший Хрусталев был в комнате Паршина за несколько минут до того, как тот выпрыгнул из окна, сомнению не подлежало, а это значило только одно: суд должен был признать младшего Хрусталева виновным в убийстве — пусть даже и не предумышленном — и вынести строгий приговор, десять лет, например, строгого режима, после чего сбросить отца Хрусталева с занимаемой им высокой должности было проще простого. А сбросив, назначить того, кто был нужен этой вот группе товарищей. Строго конфиденциально ему сообщили, что тот, кого нужно сбросить, — то есть, лучше сказать, проводить на пенсию, — имеет столь высокую секретность, что ни в коем случае нельзя использовать ни в печати, ни даже во внутренних документах УГРО его фамилию.

— Так что же? Совсем без фамилии?

— Измените одну-две буквы, — холодно ответили ему.

Голова шла кругом! И посоветоваться не с кем! Нет, были ведь другие времена! Еще как были! И никаких букв не нужно было менять. Брали товарища за шкирку и к стенке. И мозг на снегу. Вот так только и продержались. Так и войну выстояли. Без еды, без оружия, голые-босые. «Ребята! Вперед!» Бежали вперед. А то ведь свои же и сзади пристрелят. Цанин совсем огорчился и, чувствуя, как все сильнее и сильнее ломит правый бок, попросил эксперта Славу, близкого ему человека, заглянуть, как выдастся минутка. Эксперт Слава был умен и хитер. Нельзя сказать, чтобы Цанин уж так доверял ему, но все-таки больше, чем другим. После обеда зашел Слава. Глаза быстро бегают. Неприятно, когда у человека с такой скоростью бегают глаза.