Ответ Империи

— Нормально. Знаешь, Верусь, сегодня вечером уже домой отпустят.

— Отлично. Только знаешь, я вот хотела сказать…

— Что-то случилось?

— Ничего не случилось, просто я переписывалась по сети с одним человеком, он в Ярославле живет, директор небольшой фабрики… Короче, он на ноябрьские приезжает свататься.

— Поздравляю! Вот видишь, как все хорошо!

— Ты серьезно? Не обиделся?

— Понимаешь, я как раз хотел сказать, что я скоро уезжаю. И надолго.

— Навсегда?

— Не знаю. Никогда не говори 'навсегда'. Но я рад за тебя.

— И я за тебя. Если будет возможность, пиши! Береги себя!

Попрощавшись, Виктор задвинул антенну, сунул телефон за пазуху и прошелся туда-сюда по коридору. 'Все нормально', думал он, 'все нормально. Все счастливы. Неужели я в самом деле завтра вечером буду дома? Конечно, вечером, ведь должны выбросить в то же время и место. А если… если это уже другое задание?'

Из двести двенадцатой, потягиваясь, вышел Гаспарян.

— Конгресс одобрит, судя по дебатам. А нам придется все начинать сначала.

— Если передумали меня отпускать — пожалуйста, скажите сразу. Я пойму. А то ходить вокруг да около…

— Надо бы, конечно. Но есть политическое решение, — и Гаспарян указал пальцем на потолок. — А вообще, не знаю, как вы сможете теперь жить в своей РФ. Нашу систему, конечно, нельзя назвать полностью свободной — пока нельзя, — но она хотя бы гуманна! Она существует с молчаливого согласия большинства! А у вас с капитализмом большинство людей не согласно, но ничего сделать не может, потому что все живут под угрозой лишения средств к существованию. Он-то и не разваливается потому, что держится на угрозах, а не на соглашениях.

— Ну, у нас есть и свои плюсы. Например, войны нет.

— Не скажите.

— Это в смысле что? — встревожено переспросил Виктор.

— Это в прямом смысле. Видите ли, политтехнологии, они как наркотик. Каждый раз требуется все большая доза. И если вовремя не остановиться, то в один прекрасный день ваше население скажет вашим депутатам: 'Знаете, а мы вас не выбирали. Вы обманом и угрозами заставили за вас голосовать, но мы вас не выбирали. Вы — самозванцы'. И тогда у США появится возможность свергнуть российскую власть, как самозваную. Вот это в будущем вашей РФ лично меня больше всего беспокоит.

— Ну почему Вы считаете нашу реальность такими… такими лузерами? У вас-то смогли остановиться? Да, с попаданцем, но ведь какую дубовую систему сломали! Целый слой, у которого власть, целый класс, как у этих, простите за каламбур, классиков! С какой стати у нас не повернут? Вон в начале девяностых вообще на грани распада были.

— В начале 90-х у вас был просто революционный хаос. А теперь… Теперь, то-есть у вас там, в будущем, правящий класс рвется в пустое прошлое, которое уже пожирают лангольеры. Помните эту повесть Кинга?

— Кино смотрел. Ужастик.

— Ваши олигархи опоздали к пирушке глобализации и не хотят этого понять. Они рвутся в реальность, которая уже поражена грибком кризиса, которая подгнила, и грозит рухнуть. А они этого понять не хотят, они сами рвутся и народ насильно впихивают, страхом, обманом, чем угодно, в эту дыру времени. Только у Кинга лангольеры забирали глупых и ленивых, а в жизни лангольеры кризиса будут кушать и правового и виноватого.

— Короче, — вздохнул Виктор, — что нас ждет в худшем случае? С оккупацией или без? Вот для меня, человека простого, не столичного?

— Ну, если отбросить детали и частности… Европа упадет в пятидесятые, Россия — в тридцатые. Вы, кроме ай-ти, какие-нибудь профессии знаете? На пенсии или пособия, кстати, рассчитывать не стоит. Откуда они возьмутся, если денег не будет?

— Я был и в тридцатых и в пятидесятых. Только вот попаданцев будет много.

— Ну, тогда не так страшно. Разве что если совсем к началу века вылетите. Тогда будет больше цениться просто физическая сила. Хотя… Лично я там не был и гадать не буду. И вообще я вам, пожалуй, наговорил лишнего перед отъездом.

…Запах тающего снега стоял в воздухе. Весь день город приводил себя в порядок — сгребал снег, пилил упавшие деревья и сломанные сучья, убирал рухнувшие фонарные столбы и соединял порванные провода. Весь день, и ночь, и новое утро.

Потрепанный Сквер Сталинских Соколов ждал Виктора. Сияло солнце, и под его лучами снег таял, срывался с желтых листьев, освобождая березы и ели от непосильного бремени, оседал потемневшей губкой на полосах газонов, и, обращаясь в воду, говорливыми струями исчезал в решетчатых люках, словно хотел исполнить свою последнюю песню.

За деревьями, чертыхаясь и размешивая грязь и снеговой кисель, ставили аппаратуру. На это раз переход Виктора был легендирован под киносъемки, и со стороны самолета по рельсам ездила камера. Все то же табло висело на стелле.

Гаспарян, в кепке и кожаном плаще, с матюгальником в руке, давал последние наставления.

— Не волнуйтесь. В прошлый раз вы нормально, четко шли. Так же и держитесь. Тропинцев! Тропинцева сюда!

— Все нормально будет — шепнула ему Светлана.

— Светлана Викторовна, — шепнул ей в ответ Виктор, — а с Вероникой это задание было или как?

— Нет. Просто незамужняя подруга — это некоторый риск для семьи… В общем, вы понимаете.

— Время! — воскликнул Гаспарян. — Реквизит сюда!

С Виктора сняли куртку, накинули плащ и дали в руки пакеты.

— Свет!

— Хлопушка!

– 'Человек из Гондураса', дубль один!

Виктор внезапно почувствовал, что мир, который он покидает, этот сильный, и вместе с тем такой беззащитный перед глобальными катаклизмами мир, уже успел стать для него почти родным, и словно какой-то нерастаявший комок помимо воли подкатил к его горлу.

А из динамиков над тающим снегом летел звонкий, чудесный голос Ирины Богушевской:

— Потихонечку тогда, по чуть-чуть, Через речку к голубым журавлям, Я продолжу, я продолжу тогда свой путь, А эта песенка останется вам…

То была 'Песенка на память', и Виктор вдруг обрадовался, что и здесь, в этой реальности, она существует, она пробилась, как солнце сквозь вчерашние снеговые облака, и теперь, в этом сквере люди слышат ее прекрасные слова: