Ответная угроза

— Вольно! — машу рукой в его сторону. Иду наружу, надо посмотреть, в какие точки начштаба наметил вывоз топлива.

15 ноября, суббота, время 09:05

Минск, штаб Западного фронта.

Военный совет фронта.

— О какой, нахрен, социалистической законности ты мне тут далдычишь!? — от хлопка ладонью в сердцах и моего громыхающего гласа присутствующие дёргаются и замирают. Цанава багровеет.

— Почему вы не печётесь о законности на допросах?! — мне не удаётся унять вырвавшегося и разбушевавшегося джина ярости. — Считаете, советскому генералу можно в морду насовать, а врагу советской власти нет?! Политесы вокруг него будете крутить?

Кровеносная система Цанавы давно не испытывала таких перегрузок. То краснеет, то бледнеет. Знает кошка, чьё сало слопала. Медленно вдыхаю-выдыхаю несколько раз. Бешенство, получившее выход, ослабевает.

— От кого-кого, а от тебя, Лаврентий Фомич, такой мягкотелости не ожидал. Короче, ты всяко под приказом, и получишь в письменном виде то, что я тебе скажу…

Выглянувшее из-за тучек солнце приветствует меня вспыхнувшим за окном городским ланшафтом. Наши окна на юго-запад смотрят.

— Пойманные на месте преступления саботажники, вредители, диверсанты, тем более с оружием в руках, должны немедленно подвергаться ускоренной процедуре разбора дела полевым трибуналом. Приговорённых к высшей мере вешать публично при максимальном скоплении местного населения. В случае невозможности или затруднений при задержании и аресте означенных лиц военнослужащим РККА и НКВД предписывается применять оружие на поражение. Отдельно указать, что рекомендуется стрельба по ногам, как мера чрезвычайного задержания.

Немного подумав, добавляю:

— Отдельно пояснение командирам НКВД всех уровней: священников униатской церкви заранее считать вражескими агентами.

Мы обсуждаем политику военной администрации на освобождённых, — читай, захваченных, — территориях Западной Украины и Польши. Неожиданно сталкиваюсь с противодействием со стороны многих. Присутствующие делятся на две партии, большей части фиолетово (Арсеньевич иногда подсовывает цветистые определения), меньшая часть — против. Фоминых не поддерживает моих предложений и Цанава вдруг что-то вякает.

Конечно, нехорошо, что не сдержался, зато все как-то в себя приходят. Грешу на маршальские звёзды, как будто мой авторитет ими сильно подкрепляется. Забавно. По одёжке встречают даже те, кто давно меня знает. Сказывается признание заслуг Москвой?

— Я всего лишь хотел сказать, Дмитрий Григорич, — осторожно произносит Фоминых, — что политика наших властей на освобожденных территориях должна быть продуманной и тонкой…

Отступает комиссар, отступает. Поначалу-то стеной встал, нельзя, дескать, так.

— Политика может быть тонкой, толстой или любой другой, — надо окончательно ставить его на место, — но она должна основываться на реальном положении дел. А реальность такова: поляки ненавидят немцев и одновременно — нас. Неизвестно ещё, кого больше. Про войну двадцатого года забыли что ли? Они и дальше вели себя не лучше. Оттяпали от Литвы Виленский край, от Чехословакии — Тешинскую область, блокировали Данциг. Со всеми соседями перессорились…

— Тем более… — Фоминых затыкается от моего запрещающего жеста.

— Наши люди советскую власть любят и уважают. Поляки и западенцы, галичане, ненавидят. Мы можем сделать так, чтобы они боялись. Любви мы не добьёмся.

— Но украинцы тоже наши люди, — всё-таки ставит помеху комиссар. Все остальные напряжённо следят за нашей перепалкой.

— Когда говорим о западных украинцах, слово «наши» надо заключать в большие и жирные кавычки, товарищ корпусной комиссар.

Обращение по званию, а не по имени, это тоже посыл. Давно все это понимают. На того же Цанаву наорал, но обратился по имени-отчеству. Поэтому тот прекрасно понимает, что это всего лишь рабочий момент. Ещё хвалю себя за то, что притормозил присвоение очередного звания Фоминых. Пусть побудет ещё в звании корпусного, а не армейского комиссара. Хватит с него.

— Вы, товарищ корпусной комиссар, предлагаете цацкаться с теми, кто встречал гитлеровцев цветами. С теми, кто устроил массовые убийства евреев. Погромы, грабежи. Причём в тот короткий период, когда наши войска ушли, а немецкие ещё не пришли. Их никто не заставлял, не побуждал это делать. Охотно стали служить гитлеровцам, пошли в полицию, военизированные формирования. Вы их предлагаете считать нашими, товарищ корпусной комиссар?

И взгляд мой становится обвиняющим. Цанава тоже смотрит на комиссара не ласково, вот что интересно. Переобулся? Будем считать, что я его переубедил. Комиссар тем временем слегка белеет.

— Откуда вы знаете, товарищ маршал? — так же осторожно интересуется глава белорусских коммунистов.

— У нас военнопленных очень много, товарищ Пономаренко, — отвечаю, не глядя, лишь слегка склонив голову. — В том числе, с юга. Некоторых ещё летом Рокоссовский захватил. Начитался я их показаний, вернее сводок особого отдела.

— Среди тонких моментов есть ещё вот такой. Поляки немцев ненавидят. Об этом же все знают, так? — дожидаюсь согласных кивков. — Но вы когда-нибудь слышали о польских партизанах, которые всячески вредят немцам? О восстаниях против немецких оккупационных властей? О массовых актах саботажа и диверсий? Нет? Я тоже не слышал, и разведке нашей ничего такого не известно. А почему?

В ответ нарушает всеобщее молчание опять комиссар.

— Может, мы просто не знаем о таком?

— О крупных диверсиях мы бы узнали. Нет. Поляки и все прочие чехи легли под немцев. У нас есть даже военнопленные вермахта, этнические поляки. Но почему они легли? А потому что за столетия европейской истории привыкли к жёсткому стилю управления. Другой они просто не воспримут. Нам придётся управлять ими жёстко. К советскому военнослужащему, даже простому советскому гражданину они должны относиться, как к человеку с более высоким социальным статусом. А уж бойцов НКВД должны бояться, как огня.

Это я мягко про статус выразился. А то припишут какой-нибудь шовинизм.

— Поэтому любой косой взгляд, тем более, ругань в адрес наших военнослужащих должен восприниматься, как вражеский выпад. Со всеми вытекающими.

О том, что планирую дать право ареста в таких случаях любому рядовому, пока умолчу. Как умолчу и о том, что планирую сделать со Львовом. И окрестностями. Об этом отдельно с Цанавой побеседую. Но и ему всего не скажу.

После обеда Военный совет сменяется работой штаба. Надо целый ряд решений принять.