Ответственность

— А как бы вы поступили на его месте? — спросила Таисия Никитична, задетая тем, что этот тыловик, чиновник в военном мундире, осмеливается осуждать действия Бакшина, а, значит, и ее действия.

— Не знаю, — просто сказал Волков. — С точки зрения военной — не знаю. Я человек сугубо штатский. До войны учился на юридическом. Но уж, конечно, в любом случае не предал бы вас…

Предал! Он сказал: предал. Она хотела возмутиться, но ей помешала другая мысль: а вдруг Волков прав? Эта мысль не была неожиданной, она сама совсем недавно обвиняла Бакшина именно в недоверии и, пожалуй, еще и в бездушии. Она даже пыталась возражать, когда он утверждал, что человек рождается только для того, чтобы исполнить свой долг. Но тогда ей показалось, что ее слова подействовали на него не больше, чем комариный писк.

— Мне думалось, что он оберегает меня от всяких случайностей, — сказала она. — Чтобы никто не знал ничего и не мог бы выдать меня.

— Тогда вы так думали. А сейчас?

— Не знаю, — ответила она и вспомнила, что Бакшин велел Шагову беречь Валю для дела, и тогда же подумала, что не сама Валя ему дорога, а только то «дело», на которое он ее предназначил. Так, значит, и я тоже была для Бакшина не человек, а только исполнитель какого-то его задания. И еще одна горькая мысль возникла в ее сознании: а теперь-то она кто? Человек, или просто «дело номер такой-то»? В то же время она не могла не заметить, что Волков разговаривает с ней совсем не так, как полагается следователю разговаривать с подследственным.

Так она думала в тишине, и Волков тоже задумался, откинувшись на спинку стула, и даже, кажется, уснул, не дождавшись ее более определенного ответа.

— Ну что ж, — вдруг проговорил он, снова склонившись над столом. — Тогда прощайте. Вряд ли мы снова встретимся когда-нибудь… Дело в том, что завтра я отправляюсь на фронт. Меня направляют.

— Прощайте, — удивленно и неуверенно ответила Таисия Никитична. — Куда же вас… с таким зрением?

— Найдут, куда. Найдется и для меня место. — Помолчал, поднял голову и совсем тихо проговорил: — Я очень благодарю вас за это.

— Меня? За что же? Я-то в чем провинилась?..

— Да нет, нет! — Он неожиданно улыбнулся на одно только мгновение. — Это никакая не провинность, а совсем наоборот, это очень хорошо для меня, что так все получилось. Вы понимаете, я не могу вам сказать, объяснить. Нельзя этого. В общем, благодарю вас… В общем, прощайте… — И, чтобы самому ничего больше не говорить и чтобы она не успела ничего спросить, он торопливо и резко позвонил.

Но она все-таки успела сказать:

— До свидания…

Явился разводящий.

— Уведите, — приказал Волков.

ОЖИДАНИЕ

Опустошенная, вернулась она в камеру. Только сейчас почувствовала, как из нее ушло все, чем она жила с той минуты, когда согласилась выполнить опасное поручение. Ушло возбуждение, вызванное сознанием долга. До последнего времени у нее еще мелькали мысли, что она выполняла умную волю, что все, что она делала, и все ее нервы и сама ее жизнь служили одному общему огромному стремлению. Теперь у нее отнято это сознание. Что же осталось? Этого она пока не знала.

Стены тюремной камеры, особенно если это одиночка, так надежно изолируют человека от радостей и горестей жизни, что начинаешь сомневаться даже в собственном бытии. Только распорядок дня напоминает о жизни и о том, что тебе еще не чужды некоторые человеческие потребности. Верно, их было не так-то много, этих потребностей: оправка — чай — обед — ужин — оправка — сон. Вот и все.

Не мудрено, что в этих условиях самый незначительный случай приобретает значение события. Таким событием для Таисии Никитичны явилось получение ее вещей. Кто-то, наверное разводящий, сунул в камеру полушубок и чемодан. Она сразу же стала их разбирать, осматривать, поражаясь необычайному богатству, которое заключалось даже не в самих вещах, а в тех эмоциях, которые они возбуждают.

Она даже не сразу заметила исчезновение некоторых вещей. Не было ложек, ножниц, иголок и вообще ничего металлического. Их изъяли. Она не обратила на это никакого внимания. Но не оказалось также писем из дома и драгоценных фотографий. Вот уж к этому не привыкнешь никогда.

Она потребовала начальника тюрьмы. Он пришел к ней только на третий день. Малорослый и очень пожилой, лейтенант. У него было лицо обиженного и неумного ребенка. Ясно, что жизнь его не баловала: ростом он не вышел, должность небогатая, звание… стыдно погоны носить — лейтенант с лысиной во всю башку. Кроме того, как и все недалекие люди, он был завистлив и груб.

— Встать!

Таисия Никитична встала.

— Ну, что надо?

Она сказала, что просит вернуть хотя бы фотографии.

— Не положено, — ответил он.

И дальше на все ее требования, просьбы, доводы отвечал только этими словами, очень удобными, солидными, отрезающими все пути к дальнейшим переговорам. Дураки любят такие тяжелые и увесистые, как булыжники, слова.

— Не положено. Претензии есть?

Она не ответила.

— Клопы-блохи есть?

Дверь захлопнулась.

Несколько дней прожила, механически подчиняясь всем требованиям тюремного режима. На последний вызов она шла, как во сне, по знакомым коридорам и переходам старого тюремного замка. Ленивые вопросы рождались в дремотном сознании и тут же безответно умирали: «Что им еще надо от меня? Что они узнали? А может быть, это приговор?»

Ее привели в знакомый кабинет, но на месте Волкова сидел другой следователь — пожилой усатый капитан.

— Садитесь, — проговорил он, пристально и долго разглядывая Таисию Никитичну. Потом, насмотревшись, он взял со стола какую-то бумагу и неторопливо, словно смакуя каждое слово, начал читать.

«Что такое, о чем он?» — думала Таисия Никитична, стараясь заставить себя понять то, что он читает, и никак ей это не удавалось, пока она не услыхала: «После чего Емельянов Иван Иванович умер, не приходя в сознание, двадцать четвертого февраля сего года…» Только тогда все, что прочел ей следователь, и что, как ей казалось, не проникало в ее сознание, она сразу поняла, и ей все запомнилось от слова до слова. Она смогла бы повторить весь текст этой страшной бумаги. Голова работала четко. Сонное состояние унеслось, как туман от ветра.

Следователь с удивлением взглянул на нее: ни слез, ни обморока, ни жалких слов. Сидит прямая, строгая, спокойная. Ему почему-то захотелось встать перед ней.

— Вам все понятно? — недоуменно и почтительно спросил он.

— Да. Повторите адрес сына.

Он повторил и адрес, и где он работает.

— Теперь я могу написать ему?

Он сказал, что пока она находится под следствием, переписка запрещена.

НА НАРАХ

В середине июня Таисию Никитичну вызвали в тюремную канцелярию. Лысый лейтенант — начальник тюрьмы — объявил приговор:

— …содержание в исправительно-трудовом лагере впредь до особого распоряжения.

— До какого «особого»? — спросила Таисия Никитична.

— Вот тут расписаться, — не отвечая на ее вопрос, приказал начальник.

Она расписалась и попыталась снова повторить свой вопрос, но лысый не дал ей даже договорить.

— В камеру увести, — приказал он разводящему.

Вот, оказывается, так и кончается смысл жизни. И начинается что-то бессмысленное, нелепое, дикое, которое открывается уже в самом названии — «исправительно-трудовой». Кто это придумал? Какой пещерный ум надо иметь, чтобы наказывать трудом того, для кого труд является смыслом жизни. И за что же вообще наказывать невиновного? Это все равно, что убежденного трезвенника в наказание насильно лечить от алкоголизма.