Отыгрыш

Монашеского обличья старушку сводят под руки с высокого крыльца девушка и мальчонка, следом тетка в сбившемся на затылок платке чуть не волоком тащит огромный узел и плачет. Кажется — просто от усилий.

Сурового вида дед, нетерпеливо прикрикнув на замешкавшегося у калитки подростка с двумя плетеными корзинами, ставит на землю оцинкованное корытце с какой-то едой и по-мальчишески свистит. Через пару минут у корытца — с десяток дворняжек всех размеров и мастей. Дед глядит на них, как будто бы ему некуда торопиться.

К патрулю бежит пожилая женщина, в пуховом платке и летнем платье, кричит издалека:

— Миша! Миша, ты Ванятку моего не видел?

— В райкоме комсомола были? Ну так подите поглядите.

Федосюткин слушает, безрадостно усмехается. Добровольцев моложе семнадцати лет велено гнать в три шеи, но понятно: беспокоится партсекретарь, что кто-нибудь вздумает потеряться по дороге от райкома комсомола до дома.

— Послушайте, Андрей Дмитриевич, а не пора ли в райкомах двери на запор? Мобилизация по партийной и комсомольской линии завершена? Завершена…

Годунов осекся: секретарь глядел с таким настороженным удивлением, как будто бы подозревал, что его просто испытывают.

— Так люди же ж идут, кому какая помощь нужна.

Вот те на! Задал вполне невинный вопрос, а по сути…М-да, никогда еще Штирлиц не был настолько близок к провалу. Вон и Мартынов исподволь косится через плечо… или просто разговор слушает? Интересно, а как тебе, Матвей Матвеич, годах в восьмидесятых нравились партработники-чиновники и комсомольские вожаки, желающие быть не солью земли, а белой костью?

Издержки послезнания.

А символы дня сегодняшнего — вот они, у тебя, Александр Василич, на виду: двери церкви, которые снова открыл прямо-таки иконописный старик отец Иоанн, чтоб дать кров над головой погорельцам, и двери райкома, которые упрямо не желает закрывать этот парень простецкого вида — и молодец, каких поискать.

— Убедили, — Годунов улыбнулся. — Подбросить вас до райкома?

И машинально посмотрел на оттягивающие запястье часы. Время! Было бы время пораскинуть мозгами, наверняка утвердился бы в мысли, что этот девайс, подаренный ему нынешней реальностью вкупе с той одежонкой, в которой он себя здесь обнаружил, как-то связан с перемещением, а может быть, и способен на такого рода фантастические процессы влиять. Хронометр — что может быть тривиальнее и символичнее? Только хронометр, который непрерывно напоминает: драгоценное время идет и тратить его на пустопорожние размышления — роскошь мирных дней и благоглупость. Так что мысль промелькнула — и застряла на периферии сознания, глухо беспокоя. Часы, солидные такие, значительные, похожи были на те, которые Саньке-отроку подарил на память дед. Они долгие годы выполняли роль талисмана и на экзаменах, и в походах, разве что от рутины не спасали… да и затерялись при одном из переездов, совершенно странным образом, как будто наскучило им сопровождать раздолбая, до сорока с лишним лет так и не постигшего истинную цену времени. А теперь копьевидные стрелки старшего собрата того хронометра попирали змееподобную цифру "шесть". Пора возвращаться на станцию — встречать людей и грузы из Орла. И сразу же место определять и для тех, и для этих.

На вокзале наблюдалось вполне предсказуемое столпотворение вавилонское, поначалу еще сохранявшее какое-то подобие упорядоченности и целеустремленности, но сейчас изрядно их порастратившее: с отправкой очередного, второго по счету состава, пришлось погодить, чтобы пропустить встречный. Замотанные, обозленные тетки и десятка полтора ополченцев гоняли мелюзгу от железки. Годунов достаточно долго проработал в школе, чтобы уяснить: попытка аккумулировать такое количество детворы в одном месте и надолго — аж на пару часов — найти всем и каждому занятие, препятствующее активному (и далеко не всегда безопасному) освоению мира, — это фантастика. Так что оставалось надеяться, что обойдется без происшествий. Старики сидели на баулах, на узлах, и негромкий говорок вплетался в общий гомон. На лужайке за дощатым станционным домиком сухонькая бабулька доила козу, а стайка малышей, загодя вооружившись кружками, ждала поодаль. Девчата, усевшись рядком на скамейке, слаженно выводили: "Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону…" — и почему-то у них выходило радостно и задорно. Мужичок-с-ноготок деловито тащил от колонки ведро воды — по ту строну путей, на утоптанной площадке с остовами футбольных ворот, уже развели костры, что-то жарили, приготовлялись раздувать самовар.

Годунов разом ощутил и горечь, и гордость. Напортачил он с эвакуацией и до сих пор не знает, что можно было бы сделать иначе, дабы не допускать такой анархии и, к тому же, не доставлять военный груз на виду у мира. Но вот ведь люди, а? Золотые люди! Мигом ко всему приспосабливаются!

Времени до прибытия состава хватило аккурат на то, чтобы выкурить папиросу да заглянуть в здание вокзала, где трагикомический Михаил Сергеевич, зачем-то устроившийся в каморке билетной кассы, с обреченным в окошечко выдавал колбасу посмеивающимся теткам. Годунов тоже невольно улыбнулся — и поймал себя на мысли, что, несмотря на патовую ситуацию, сложнее которой не было в его жизни, улыбается куда чаще обычного. Судьба в ответ то ухмыляется с мрачной иронией — мясокомбинатскому фургончику теперь предстоит возить взрывчатку, то улыбается, да так открыто и душевно, хоть и сквозь слезы, что у Годунова даже не хватает сил сердиться на себя за недодуманное и недоработанное. Вон, спешит на помощь щуплому пареньку-ополченцу, который долго приноравливается, как бы половчее ухватить с земли ящик, низенькая плотная женщина. По решимости, с коей она отмахивается от дедов из оцепления, отодвигает парня в сторону и берется за ящик, можно сообразить, что не впервой тетке коня на скаку останавливать и в горящую избу входить.

"Всё-таки надо было привлечь гражданское население для разгрузочно-погрузочных", — думает Годунов. Ну вот не дают ему собственные стереотипы действовать сообразно моменту. Нет, о соблюдении режима секретности мечтать было бы наивно, однако ж и помимо того… Никак не соединяются, не связываются в сознании флотского офицера мирного времени тяжеленные ящики со взрывчаткой и эти вот тетки, как по команде бросившиеся к составу — к сыновьям, к братьям, к отцам. И тягающие так, что у самих слёзы на глазах, но хрен ты их теперь прогонишь, раньше думать надо было. Не связывается судьбоносная важность предстоящего с героической анархией, творящейся на станции. Но тут уж ничего не попишешь: ополченцы — не кадровые бойцы, для них эти женщины — не "гражданское население", а матери, соседки, сослуживицы, знакомые. Кто-то из них только сегодня завтракал за одним столом, а теперь, буквально через полчаса, им расставаться на неопределенный срок. Думать о том, что для кого-то срок окажется бессрочным… не сейчас.

А чекисты, похоже, решили, что все было заранее определено командованием. Правда, теток стараются не нагружать.

Не додумали на райкомовском совещании, ой, не додумали! И кому вменять это в вину? Ведь даже те, у кого на вороте петлицы, еще не мыслят категориями большой войны — такой, в которой стираются грани между бойцами и мирным населением, между фронтом и тылом.

Много чего передумал и просчитал ты, Александр Васильевич, сидя над книгами и размышляя над картами. Но есть вещи которые постичь можно только на опыте. Дай Бог — не на горьком.

Годуновская "эмка" покидала станцию одновременно с последним грузовиком. Уже, суетясь и скликая своих, грузились в только что опустевшие вагоны те, кому предстояло ехать в эвакуацию; второй состав должен был уйти следом за первым.

— То-оли-и-ик!

За машинами бежала та самая женщина, что так безапелляционно вмешалась в разгрузку.

— То-олик! Как я тебя найду-то?

— Не знаю, ма, — парень в кузове грузовика смущенно потупился. — Найдемся как-нибудь.

— Товарищ красный командир! — еще громче выкрикнула женщина. — А куда нас, а?

Годунов сделал Дёмину знак остановиться, обернулся к женщине.

— Пока в Орел, а далее будет определено…

Закашлялся; показалось, что это слова оцарапали гортань.

Игнатов обещал договориться с туляками, чтоб насчет размещения людей озадачились, а того лучше — транспортом помогли бы. Однако ж твердого ответа пока нет, а делиться предположениями…

"История не терпит сослагательного наклонения", — как же весомо и напористо произносила эту фразу неподражаемая и незабываемая завуч Лариса Михайловна! Вот и не будем сослагать. А будем возлагать. Возлагать на себя ответственность и в меру сил делать историю. А тут уж — как удастся.

— Не беспокойтесь, о вас позаботятся. И за помощь спасибо.

Женщина всплеснула руками.

— Да я ж разве за себя? Я за сына, за Толика. А помощь… — пожала плечами. — Как своим не подмогнуть-то?

И снова вспомнилось-проассоциировалось: соседка Тамара Вадимовна, человек такой же жизнестойкой, упрямой породы, выпестованный гарнизонами и воспитанный отсутствием в пределах личных квадратных метров твердого мужского плеча, надрывно твердит в трубку мобильника:

— Костик, я сказала, чтобы в десять был дома! У меня нервы не казенные!