Отыгрыш

Костику в прошлом году стукнул тридцатник, у него третий брак и четверо детей.

А тут, может статься, и письмо написать некуда будет. И что ей сказать? Попросить верить в лучшее?

Ничего не сказал, кивнул Дёмину, поезжай, мол. Отвернулся.

И уперся взглядом в двух зареванных женщин — большую и маленькую.

— Ну разве так можно? Ну разве можно? — приговаривала мать. — Я уж и не знала, где тебя искать! Ну разве так можно!

— Ма, я и так самого маленького…

Младшая продолжала что-то говорить, покаянно и упрямо. Слов Годунов уже не слышал, но мог догадаться: девочка уверяла, что ни за что не потерялась бы и успела вовремя. Из-за пазухи детского клетчатого пальто торчала сонная мордашка рыжего щенка.

Все-таки не врут люди, когда наделяют человеческое сознание всякими удивительными возможностями. Прилег Годунов передремнуть на диван в кабинете Федосюткина, такой коротенький и жесткий, что сам Прокруст позавидовал бы, и мгновенно уснул — будто бы головой вниз в колодец ухнул. И виделось Годунову: расхаживает по комнате из угла в угол товарищ Горохов — будто бильярдный шарик сам собою по столу катается. Голова со стрижкой "под Котовского" покачивается в такт шагам, и слова — тоже в такт, напористым таким речитативом. А возмущается агитбригадчик тем, что с засадами, дескать, перемудрили, замахнулись широко, а вместо полновесной плюхи выйдет отмашка. С ним соглашался кто-то, кого Годунов сперва принял за хозяина кабинета, и только потом сообразил, что это никто иной как Одинцов. Потом Горохов куда-то исчез, вместо него появилась женщина в пуховом платке, та, что искала Ванятку, и военком принялся втолковывать ей, что главное сейчас — сберечь детей, а потом кто-то из них, Годунов не разобрал, кто именно, потребовал суровым тоном:

— Вы уж сберегите, товарищ капитан третьего ранга!..

Он проснулся в холодном поту и с одной мыслью: авторы альтисторических книжек — сволочи. Ну вот что бы им стоило, таким умным, лопатящим тонны и гигабайты материала, написать промеж делом пособие для попаданца в столь любимый ими всеми период? Рассмотреть набор типичных ситуаций, проработать оптимальный вариант действий с учетом, так сказать, комплексного послезнания. Вот, скажем, эвакуация гражданского населения из прифронтовой полосы…

— Одинцов прибыл? — голос хриплый спросонья.

— Да нет, товарищ командующий, — Федосюткин поднял голову от бумаг. Причем не читал он и не писал, а прикорнул прямо за столом, подложив вместо подушки несколько картонных папок.

Годунов бросил взгляд на наручные часы. Восемнадцать пятнадцать. Можно было бы пока и не будить человека.

— Так да или нет? — спросил резко, заглушая интеллигентские рефлексии.

— Не прибыл пока. Да вы не беспокойтесь, на станции Нефедов, он сразу… — Федосюткин немного помялся. — Товарищ командующий, мы тут для засады лучше место нашли. Ну, мы с Нефедовым. Ясное дело, нужно было бы сразу, но… Один охотник посоветовал, дед Паша. Вы уж извините, что мы его спросили, но Пал Игнатич — мужик надежный, хоть и беспартийный.

Годунов нахмурился — и мысленно махнул рукой. Спросили — и спросили, что ж теперь, под трибунал их, что ли? Суток не прошло, как он в Дмитровске, а уже начал привыкать, что война здесь с привкусом партизанщины.

— Вам на карте показать или поедем? — продолжал гнуть свою линию неугомонный секретарь райкома.

— Показать. А потом поедем. И вот еще что мы с тобой, Андрей Дмитриевич, упустили. Ты найди-ка ответственного человечка, лучше, думается мне, женщину, быстрее с мамашами общий язык найдет. Одним словом, надо, чтобы прямо на станции детям на одежду бирки нашивали и хотя бы химическим карандашом имя-фамилию писали. Береженого Бог бережет, — и, вспомнив Игнатова, неохотно добавил. — Как бабки наши говорили.

Федосюткин ненадолго задумался.

— Сделаем, товарищ командующий.

Ну что ж, будем надеяться, в этой реальности потерявшихся на дорогах войны детей окажется меньше. Хотя бы на несколько человек.

В шесть тридцать пополудни умер Борис Федотыч Чуров, чудаковатый, как многие по-настоящему увлеченные люди, старик-садовод. Вышел проститься с отцветающими астрами, сел на скамейку — и умер. Дочка и внучка, уже готовые к отъезду, увидали, метнулись по соседям, кто-то побежал в райком. Время не ждало, и схоронили деда Борю здесь же, в саду, под любимой его яблонькой.

Первая потеря при обороне Дмитровска.

Глава 15

1 октября 1941 года, Дмитровск-Орловский

Однажды в прошлой жизни военруку Годунову А Ве с юнармейцами Почетного Караула довелось пережить дружественный набег комиссии из министерства обороны, приехавшей каким-то неведомым образом замерять уровень военно-патриотической работы в области. Дружественный — потому как юнармейское движение проходило по ведомству образования. Набег — потому как почти неожиданный. Почти. Ибо днем ранее начальнику Поста? 1 позвонили из облвоенкомата и уведомили: через час нагрянет Главный. Начался вполне предсказуемый аврал. Главный не приехал — прибыл. На черной "Волге" и с сопровождающими лицами. Его встречали при полном параде, разве что не хлебом-солью и без фанфар. Неадекватной заменой последним стал зеленый попугай Пулечка, прооравший что-то нечленораздельное и не ахти какое торжественное (и, как следствие, заточенный в кладовке до окончания всей серии визитов). Военком сообщил: к нам-де едет ревизор, но мы, в щедрости нашей безмерной, и с вами поделимся, мало никому не покажется. Далее, по традиции, принялись судить да рядить, каким именно способом метко поразить воображение московских гостей. В завершение Главный еще раз обозрел караулку — сочетание темных оттенков синего и коричневого, известных в среде профессионалов под названием "что гороно послало", породило выражение сдержанной печали на его лице — и снисходительно, с точно выверенной долей сомнения в голосе, благословил ребят на деяние, коему, бесспорно, предстояло войти в историю Поста? 1.

Облвоенком Одинцов прибыл в семь пятьдесят пять по Москве один. На лично пилотируемом самолете. Встречали его более чем официальные лица: командующий Орловским оборонительным районом, первый секретарь районного комитета ВКП(б) и будущий писатель-документалист, однако ж без какой бы то ни было торжественности. Каждому без долгих слов было понятно: если не удастся в полной мере поразить воображение Гудериана, то уж точно — мало никому не покажется.

Да и само зрелище оказалось будничным, лишенным какой бы то ни было внушительности: в мутных предрассветных сумерках возник игрушечный силуэтик самолета, на несколько мгновений отстав от собственного звука: хорошо слышимое в сыроватом воздухе низкое "ж-ж-ж", будто большой жук, посаженный в коробку, гудит. Годунову сразу вспомнился памятник в сквере возле орловского машиностроительного техникума: в руке у конструктора — модель самолета. Бочкообразный, обтекаемых очертаний И-16, конечно, ничуть не похож на угловатую этажерку, однако ж родитель один, Орловской губернии уроженец Николай Николаевич Поликарпов. "Уточка" скользила по небесной глади, как будто бы нарочно — по самой границе восходящего солнца, и от этого почему-то еще больше напоминала детскую игрушку. А потом так же плавно пошла вниз — и побежала навстречу посадочным огням костров, слегка подскакивая и кренясь на неровностях. Мотор сменил свое жужжание на мерное постукивание а затем и вовсе замолк. Самолетик остановился шагах в тридцати от Годунова. Эффектно, ничего не скажешь! Не лишен товарищ военком лётного форсу! Даром что лицо строгое-престрогое, хоть статую в духе античности лепи.

Утвердился на земле. Коротко доложил Годунову о происходящем в Орле. Приличествующей случаю убежденности в том, что он сделал все от него зависящее и даже чуть больше, не продемонстрировал. Уныния, коего следовало было бы ожидать от человека, прекрасно понимающего: что бы он ни свершил, этого вряд ли будет достаточно для решения всех первостепенных задач, не проявил. Да и всем яснее ясного: больно уж до хрена их, этих первостепенных, хребет сломаешь, лавируя между ними.

Одинцов прошелся по аэродрому. Громко, конечно, сказано — по аэродрому. Посадочная площадка, подготовленная настолько качественно, насколько позволили силы и сроки. Но "аэродром", конечно, звучит куда как короче и оптимистичнее.

Однако ж заметить на лице военкома хотя бы тень оптимизма мог только человек, одаренный немалой фантазией. Одинцов перехватил вопрошающий взгляд командующего. Казалось, сейчас пожмет плечами, но нет, склонил голову, вроде как одобрительно.

— Только позвонить, поторопить их надо, чтоб до темноты успели.

Переспрашивать-уточнять Годунов не стал: сам, сколько себя помнил, не терпел рядом любопытствующих профанов… не хватало еще самому на старости лет да в другой жизни к ним примкнуть. Ну, на душе еще чуть потяжелело, при той тяжести, что и так на ней лежит, незаметно. Почти. Учитывая, сколько сегодня предстоит мотаться, чтобы везде поспеть и все успеть… утрясется она, эта тяжесть.

Утряслась. Спрессовалась. Залегла глубоко. А потом выпала из темного уголка сознания да и приложила по мозгам. Когда Годунов увидал их, все ж таки до темноты успевших.

Сели благополучно. Все. Аж шестая часть эскадрильи. Силища!

Вряд ли Годунову послышалось-почудилось: военком вздохнул с облегчением. И доклад командира, бледного сухопарого капитана неопределенного возраста, слушал откровенно одобрительно. Однако ж в сторону новобранцев-летунов глядеть избегал. Почему — ясно, как Божий день. Худосочные взъерошенные валькирии в кое-как ушитых комбинезонах-парашютах пытаются принять стойку "смирно", а коленки до сих пор трясутся, и взгляд — у кого в сторону, у кого в землю. И ведь твердо знаешь, что такие вот девчоночки в скором времени заслужат у врагов — как у своих награду заслуживают — прозвание "ночные ведьмы". Но как-то не верится, что вот сейчас, именно сейчас выдюжат, не подведут. Девочки-девчоночки… наверняка им лет по двадцать. Не так уж и мало по нынешним временам, Годунов на примере собственного отца знает, что в войну взрослеют быстро. И все же в сравнении со старшеклассницами-юнармейцами — и вправду девчонки, женственности у всех у шестерых вместе взятых — как у одной Женьки Селивановой. Та вон, большеглазая, даже малость на Женьку похожа…или нет… фигурка мальчишеская, волосы срезаны некрасиво, будто по линейке, нос курносый, рот большеват. Нет, не похожа. А ощущение, что видит ее не впервые.