Отыгрыш

— Полынина!

Ну вот, теперь — наверняка! — Маринка морщится, говорит, не оборачиваясь:

— Мне — для Кати… она тут забыла…

Что же она забыла?

— Все наше на взлетном, ребята отнесли, — глухо отвечает Селезень. — А Кати больше нету.

Маринка и верит, и не верит. Разве может такое быть, чтоб самолет сбили, а она не видела. И гребешок… Клавочка никогда за ним не вернется, иначе Григорий Николаич таким голосом не говорил бы.

Она разворачивается — и опрометью бросается уже хорошо знакомой дорогой к взлетному полю. Уже у края спотыкается то ли о камень, то ли о собственные мысли и падает.

Ей помогает подняться мужская рука, Маринка краснеет и огрызается:

— Сама бы справилась!

— Вы уже справились, — нет, это не голос Полевого. — Вы отлично справились с боевой задачей.

Она поднимает глаза и видит командующего.

— Справились?.. А зачем? — Маринка смотрит в спокойные зеленовато-серые глаза и, неожиданно для себя, срывается на крик: — Там и так все горело! Толку-то с того, что мы бутылками пошвырялись?!

Почему-то становится тихо. Так тихо, что слышно, как испуганно выдохнула Галочка — она ближе всех к Маринке.

— Толк есть, просто вы его оценить не можете, — старший майор как-то непонятно, но точно без злости смотрит на нее. Смотрит сверху вниз — Полынина хорошо если до плеча ему макушкой достанет — но не нависает… и вообще, понимает Маринка, он на равных держится.

Командующий оглядывает экипажи и продолжает чуть громче, обращаясь уже ко всем:

— Даже мы точно не оценим, какой урон вы нанесли врагу. Одно ясно — немцы тут надолго застряли. И не просто под Дмитровском, а на пути в Москву, — встречает, не отворачиваясь, порыв ветра, едва заметно переводит дух и поправляет фуражку. — Не люблю я громкие слова, да и говорить их, когда боевые товарищи погибли… но сегодня, товарищи, мы с вами начали рыть могилу гитлеровскому блицкригу. Я верю, что тут, на орловской… — замялся, поправился: — и на курской земле, мы его и похороним, — посмотрел на часы. — Все, давайте к делу. Вы, — кивнул на Маринку, — летите со мной. Остальные получат дальнейшие распоряжения от товарища Одинцова.

— То есть как это — лечу? — растерянно переспросила Маринка.

— В качестве пилота. Пока что ни вы, ни я крылья не отрастили, чтобы перемещаться по воздуху каким-то иным способом, — старший майор усмехается, но его тон становится жестким. — А если действительно намерены быть военным летчиком, отвыкайте обсуждать приказы и действия командиров.

Полынина больше ничего не говорит. И даже старается не хмуриться…

…И не краснеть, затылком чувствуя взгляд пассажира.

Глава 18

2 октября 1941 года,

Дмитровск-Орловский

Надо признать, до этого дня Клаус Вессель не знал, что такое усталость. Даже смутного представления не имел. Ему казалось, усталость — это когда болят руки или ноет спина после тяжелой работы. Или когда клонит в сон. Или когда приходится заставлять себя подняться с кровати утром, потому что остается какая-то четверть часа до завтрака. Нет! Настоящая усталость — это когда хочется сдохнуть, все равно где, даже в этой вот наполненной жидкой грязью колее, только бы больше не шевелиться.

Пораженческие настроения? Ха! Вессель очень удивился бы, узнав, что кто-то из товарищей сейчас полон энтузиазма. Так что же, все они предали, пусть только лишь в мыслях, Великую Германию? Или просто утомились — безнадежно, смертельно? Очень трудно думать о грандиозном будущем Рейха, растаскивая десятки тонн изуродованного металла и доставая из того, что только час назад было грозным танком или внушительным бронетранспортером, то, что только час назад было людьми. Цинично? Да. Оказалось, подобная работа очень быстро вычищает остатки прекраснодушия и из человека лезет отъявленная скотина. Эталон скотства? Пожалуйста: подошло, если верить часам (верить себе уже не получается) время обеда, но не впечатления сегодняшнего дня отвращают его, Клауса, от мыслей о еде, а одно только обстоятельство — мертвецы, даже движущиеся, в пище не нуждаются. Да и когда появится возможность закусить чем-то, кроме опротивевших галет, — это тайна куда большая, нежели секретные планы верховного командования.

Голова вроде бы пуста, а мыслей в ней — как песчинок в песочных часах, пересыпаются, царапают.

Ни времени, ни возможности обменяться новостями и мыслями ни у кого нет. Точных сведений о потерях — тоже. Всех приказаний — одно только очевидное: мертвую броню — с дороги долой. Ту, что ремонтопригодна — в сторону, как и куда буксировать, пока не вполне понятно. Если же можно починить на месте — честь вам и хвала, ходячие трупы!

И все-таки, перемещаясь на одеревеневших ногах от груды к груде металла, который более или менее сохраняет форму панцеров, гефрайтер Вессель успевает ловить — не слышать, а будто бы вдыхать вместе с тошнотворными запахами окисленного железа, бензина, копоти и горелой плоти, — слухи.

Охранение усилили… насколько смогли. Интересно, насколько? Или неинтересно… Черт, можно подумать, командиры знают, чего ожидать от этих русских?..

Бояться уже сил нет, мысли копошатся в голове, как слепые котята в корзине.

Два танка и сколько-то там мотоциклов, краем уха услышал Клаус, посланы разведать брод…

Вранье, наверное. Яснее ясного: вся техника дивизии там не пройдет, да и русские вполне могли устроить какую-нибудь пакость. Вместо того чтобы воевать по-настоящему, они взрывают и взрывают. Не пожалели ни свои батареи на холмах, ни мосты… как это можно — уничтожать то, во что вложен собственный труд? Дикая нация!

Саперы, конечно, мосты наведут… уже наводят, сухой решительный перестук топоров вламывается в усталый лязг брони. Если закрыть глаза, рисуется мирная картина: он, Клаус, — в автомастерской дяди Вилли, а на той стороне улицы рабочие наводят строительные леса — готовятся подновлять фасад дома, в котором живет Лоттхен… как жаль, что ее окна выходят во двор!..

Только эти вот звуки стократ громче. И вонь… у мирной жизни совсем другие запахи. И глаза закрывать нельзя — уже не откроешь.

Сколько панцеров погибло? Называют и полсотни, и сотню. О прочих машинах Клаус и знать не хочет. О людях… И так понятно, что счет пойдет на тысячи. Но вообразить такие потери, да всего за один бой, было бы, наверное, выше сил гефрайтера Весселя даже тогда, когда они еще оставались… Бой? Разве это — бой?

От идеи прочесывать лес командиры в конце концов отказались, гренадиры потоптались на опушке и вернулись. С потерями. Солдат вермахта никто не обучал охотиться за белыми дикарями и обходить расставленные ими ловушки!.. Клаус не знает, ему ли это пришло в голову или было услышано, но слова "паутина смерти" вертятся на языке безотвязно, на мотив какой-то дурацкой песенки…

Говорят, с минуты на минуту ожидается прибытие самого Гудериана. Правдоподобно. Дивизия обезглавлена… Весселю почему-то вспомнилась виденная давным-давно в какой-то книге средневековая миниатюра или же стилизация под таковую: похожее на высокий холм серо-стальное тело дракона и отдельно — отрубленная голова, из ноздрей тянется, стелется по темной траве то ли бурый дым, то ли запекшаяся кровь. Тогда рисунок показался омерзительным, теперь… Клаус засмеялся бы, но на это тоже нет сил. Вообще не осталось.

Он и сам не осознал, что произошло, почему его поднимают, а герр лейтенант смотрит сверху… так, как будто бы собирается ударить или того хуже — заплакать. Гефрайтер Вессель чувствует, что не оправдал его доверия.

Прав кузен Готфрид: никогда не стать поэту хорошим солдатом!

Глава 19

3 октября 1941 года,

окрестности Дмитровска-Орловского.

Ночь с 3 на 4 октября,

с. Крупышино

Наполеон был велик. Но он был всего лишь корсиканец. Заполучив Москву, он не сумел ее сберечь… Отличная мысль для стихотворения. А это значит, что он, гефрайтер Вессель, понемногу оживает. Несколько добрых глотков шнапса, горячий ужин и долгий сон творят чудеса. Да и потери на поверку оказались не столь фатальны, как представлялось там, в пылающем аду. Как скоро дивизия двинется дальше, зависит от ремонтников. И в некоторой степени — от него, Клауса Весселя. Все-таки это чертовски приятно и лестно, когда от тебя что-то зависит.