OUTSIDE

Не без труда вернувшись к Игорю, Митя продолжил знакомство своего героя с миром поэзии. Дульсинея Оскаровна, хотя и боготворила великих сочинителей начала двадцатого века, не чуралась и новизны, а потому чтения на даче в Новопеределкино устраивались регулярно. Современные поэты её, по большей части, ужасали, особенно когда приходилось слышать какую-нибудь совсем уж неуместную, выуженную в Интернете рифму вроде «пииты-космополиты», но старость заставляла быть менее избирательной. В своё время подобных рифмоплётов не пустили бы дальше прихожей, теперь же кроме них желающих посетить живую легенду не находилось, и гостиная сотрясалась от басовитых раскатов. В моду вошли две манеры чтения: почти что крик, срывающийся на восторженный, будто предсмертный, вопль, и наоборот, монотонный, что твой речитатив, едва слышный бубнёж себе под нос. Оба варианта вызывали у покровительницы талантов крупные слёзы, что юные и не очень дарования с радостью принимали за дань восхищения мастерством лучших представителей нации. Которая стремительно вырождалась, и собранный под одной крышей ценнейший генофонд с радостью помог бы Родине обрести второе дыхание, но желающих прильнуть к источнику или хотя бы просто раздвинуть ноги отчего-то не находилось. Была парочка своих, тучных плохо одетых поэтесс, всерьёз полагавших себя наследницами и продолжательницами дела Ахматовой и Цветаевой, да так рьяно им подражавших, что практиковали даже однополую любовь, но повелителям слова хотелось видеть в глазах подруг восхищение, а где его найдёшь у коллеги по перу. Диму наняли для небольшого ремонта в одной из комнат – оштукатурить стены с потолком да поклеить обои, и несколько вечеров подряд он был свидетелем бесчисленных триумфов, аплодисментов и донельзя интеллектуальных разговоров.

– Представьте, господа, – они все называли друг друга исключительно так, – вчера в трамвае наблюдал умилительнейшую сцену. Некий пролетарий, употребив много более, чем мог вынести его исстрадавшийся вестибулярный аппарат, облевав предварительно пол, не удержавшись, сел в собственную лужу. – Глаза слушателей уже горели в предвкушении элегантной развязки. – Нисколько, тем не менее, не смутившись, обратился ко всем присутствовавшим с деликатнейшей просьбой посодействовать в возврате, так сказать, в первобытное состояние, иначе говоря – испросил, не найдётся ли желающих поднять в буквальном смысле оступившегося снова на ноги. Таковых, по причинам слишком очевидным, среди пассажиров не обнаружилось, и тогда пострадавший, в приступе самого праведного гнева, оскорблённый, так сказать, до глубины истосковавшейся по доброте души, прокричал на весь салон: «Проклинаю вас, свиньи, за нежелание помочь ближнему». Нет, вы оцените апломб, – стараясь перекричать смеющихся, продолжал рассказчик, – тут не просто обида, здесь налицо сознание случившейся несправедливости, чуть ли не боль за отечество, в котором не осталось более места для взаимопомощи и иных воистину человеческих чувств.

– Так что же, Антуан, – вмешался стоявший справа великан с массивным, обтянутым застиранной футболкой животом, – помогли ему сограждане? Или, может, вы сами проявили сознательность, не дали пасть ещё ниже русскому нашему работяге?

– Я, честно признаться, всё же предпочёл воздержаться, – под общий одобрительный смех ответил поэт Антуан Безродный, он же Антон Дудкин. – Классовое чутьё, знаете ли, взыграло, – новый взрыв хохота. – Ну не могу я иметь дело с рабочей костью, это наводит меня на размышления о нашем бесславном прошлом и столь же противоречивом будущем. Эти люди, боже, это же собрание всех наших пороков: хамство, безудержное пьянство, мздоимство. Но притом – какая претенциозность.

– Аккуратнее, мои дорогие, – безуспешно пытаясь добавить голосу кокетства, вмешалась одна из дам-сочинительниц, – за вон той дверью один из их представителей как раз сейчас что-то выделывает. Или отделывает – я в этом, по счастью, не сильна.

– Тем полезнее ему будет узнать кое-что. А будет нужно, – великан поднял кулак вверх, – объясним подоходчивее.

Поневоле опытный в уличных драках Митя запросто мог тогда уложить чересчур самоуверенного толстяка одним быстрым ударом в челюсть, на то была даже в своё время поговорка: «Большой шкаф громко падает», но жалко было терять хороший заказ, да и какой-либо злобы или хотя бы досады раздухарившиеся поэты в нём не вызывали – хай себе куражатся, у него своих дел навалом, не хватало ещё заниматься чьим-то образованием. Возможно, где-то в России и существовала более достойная публика, имевшая право называться интеллигенцией, но они не заказали ему стяжку пола или установку батарей, а потому тот единственный опыт лёг в основу представления о претендующей называться лучшей части общества. Зато теперь он мог поместить туда Игоря, чтобы поставить жирную точку в сумбурных попытках приобщиться духовности.

Глава VIII

Но Игорь отчего-то забуксовал, хотя, казалось бы, жить и жить ему с такими-то исходными данными. И вот, однако же, сделался скучным, а потому и автор до поры отбросил его в пользу нового увлечения. Дабы решительно оторваться от пресловутой действительности и тем вернее выбросить себя хотя бы мысленно из пространства камеры, снова взялся за Ники, бесшабашного европейца на службе азиатского толстосума. Распределение ролей было типичным: богатства востока заискивали перед хамоватой самоуверенностью запада, но такова уж ментальность иных хиндустанских землевладельцев – для полноты образа им не хватает отставного колонизатора. О Родине своего героя Дима знал мало, а потому отцом сделался бельгийский шоколатье, ремесленник чуть не в десятом уже поколении, мечтавший передать единственному сыну процветающий бизнес. Любимый отпрыск, однако, в лучших традициях ушедших хип-парей, продолжать дело отказался наотрез, купил билет на Гоа и до поры исчез с семейного горизонта. Не то чтобы его так уж манила свобода, скорее пугали бесчисленные обязательства, которые накладывала на него европейская действительность. Работа, налоги, семья, дети, кризис среднего возраста, эмансипация, яхта, дом, летний дом в Испании – голова шла кругом от одного лишь перечисления тех бесчисленных радостей, что обещала счастливцу подступавшая благодать. К моменту бегства из родового гнезда он имел в активе блестящее образование и воодушевляющее будущее, но при том решительно чихать хотел и на то, и на другое. Мировоззрение большинства ему претило, Ники почувствовал себя изгоем ещё в университете, когда уже на втором курсе охладел к студенческим оргиям и наркотическим восторгам. Даже там, на заре молодости, хорошо обеспеченному юноше за краткое удовольствие приходилось расплачиваться неделями зубрёжки и труда, а что же, в таком случае, ждало его в будущем.

– Ни черта хорошего, – коротко и ясно ответил на его вопрос единственный близкий друг, давно и успешно практиковавший героиновые откровения, – в мире нет ничего, что стоило бы по-настоящему ценить. Это чёртова блажь, вся ваша окружающая действительность.

– Легко же ты от неё отделался, – усмехнулся в ответ Ники.

– Как мог. Лет четыреста назад я, надо думать, отправился бы в составе какой-нибудь экспедиции на поиски золота Ацтеков, штурмовал бы Теночтитлан или, что вероятнее, сдох бы где-нибудь на Карибах от малярии, ещё не успев даже высадиться на материк, но это всё ерунда. Ужас, который сковывает меня, заключается в том, что не осталось больше ничего неизведанного. Покорять другие галактики нам в обозримой перспективе не светит, на основные вопросы мироздания мы ответили. Всё предопределено. Абсолютно всё. Ничто в этом мире уже не сможет меня удивить. Красивые пейзажи, любовь, романтика чувства, известность и даже слава, – он был талантливым музыкантом, – лишь отголосок прошлого, едва отличная от оригинала производная эмоций, которые ты уже пережил.

– Прежде чем столь категорично утверждать подобное, тебе следовало хотя бы пройти курс реабилитации, а лучше ещё – понянчить на руках собственного сына.

– Ты сама наивность, дорогой. Созидать можно лишь какое-то время. Потом это теряет всякий смысл. Движение вперёд и прогресс в целом – это всегда разрушение. Надругательство над устоями, плевок в лицо авторитетам.

– Тогда сокруши, что ли, этот мир. Всё лучше, чем лежать в забытьи, вонять немытым телом, жрать лапшу из китайской забегаловки и в сотый раз пересматривать один и тот же ситком. Не надоело играть в моральное падение?

– Моральное падение, мой не такой уж, как выясняется, и дорогой друг, – это когда не можешь решить, на что любоваться: отражение в зеркале сортира или собственный член. Вспомни обо мне, когда прочувствуешь, – его вдруг затрясло, и тело свело судорогой. Несчастный пытался о чём-то просить, но лишь разбрызгивал слюни, пока Ники наблюдал привычную сцену, не испытывая к другу и капли жалости. – Всё, недолго осталось, – проговорил он, вновь ненадолго овладев измученной оболочкой, – и убери свой чёртов снисходительный взгляд: быть идиотом и совершать идиотские поступки – не одно и то же. Я бы хотел жить в мире иллюзий. Они важнее реальности, поэтому за них и умирают. Но даже иллюзий не осталось. Dead end, – добавил неожиданно по-английски. – Вали к чёрту, ты мне надоел, но запомни напоследок: образы должны быть не только навеянными, необходимо что-то, к чему ты пришёл сам. Может, человек и рождается, чтобы совершить единственный в жизни поступок. Прийти к нему и есть цель.

Юность без мудрости возраста дарит мало наслаждения, но и выбора, как опции «то или это», на самом деле не бывает – мы сами себе его выдумываем. У музыканта и наркомана его тоже не было, он вогнал себе в вену смертельную дозу, не дожив и до двадцати пяти, решительно отвергнув компромисс в виде сытой посредственности. Вероятно, он мало что уже соображал последние год-два, пребывая в состоянии нирваны да изредка выныривая, чтобы обвести затуманенным взглядом комнату, высунуться из окна и, удостоверившись, что ничего стоящего за время отсутствия на грешной Земле не появилось, снова погрузиться в наркотический анабиоз. Ники, однако, часто его вспоминал, особенно когда перебрался ближе к солнцу и теплу. Только здесь ему суждено было понять, какое это счастье – иметь хотя бы одного настоящего друга, ибо духовная близость возможна только между мужчинами. Светловолосый, загорелый и стройный, уже за первые шесть месяцев испробовав несметное число женщин со всех концов мира, он понял это с пугающей очевидностью. Перед ним расстилалась пустота, ведь удовольствие не будет полным, покуда не можешь им поделиться. Ему следовало принять решение намного раньше, а не ждать, когда Патрик, последнее, что связывало его с родиной, покончит с собой, превратив смутное тревожное недовольство в трезвое взвешенное решение. Без этого решающего импульса он, наверное, так никогда и не решился бы, но зато как не хватало ему друга теперь…

Завсегдатаи окрестных баров оказались на удивление поверхностными – сборище отчаявшихся трусов, сбежавших на край света за мечтой. Вот только мечтать никто из них на самом деле не умел. Безусловно, они грезили о богатстве, симпатичных девушках и славе – несомненный признак окончательного, фатального убожества, но воображение, как детище свободной мысли, явно обошло их стороной. Вскоре, поработав недолго барменом, Ники научился распознавать таких издалека, по одной только походке. В ней не было и капли целеустремлённости, ведь даже вдрызг пьяные туристы плелись куда-то вперёд, в поисках наслаждения или хотя бы чего-то интересного, эти же передвигали ноги будто во сне, совершая движение вследствие одного только избытка свободного времени. Каждый сантиметр пути был ими давно и тщательно изучен, знаком как однояйцевый близнец, и, тем не менее, каждый вечер бесцельный променад повторялся снова и снова. Они так и не научились жить, в результате лишь сменив одни декорации на другие, и, не в силах признаться в этом, изображали довольных праздных жителей страны нескончаемого веселья. Если двое таких почему-то отваживались на разговор, то это могло быть даже забавно – вроде как человек задаёт вопрос отражению в зеркале, с деланным нетерпением ожидая заранее известного ответа. Будто парочка голых на званом вечере пытается убедить друг друга, что всё нормально и упомянутый в приглашении «black tie optional» подразумевал именно такой наряд. Боязнь признаться в собственном ничтожестве объединяла их в некий подвид, но отсутствие искренности в то же время исключало более тесную связь. Усталыми одиночками бродили они среди беззаботных веселящихся туристов, глядя на окружающее заранее отрепетированным презрительно-скучающим взглядом.

Была там и целая каста творческих личностей, находившихся в вечном поиске вдохновения и тем оправдывавших любые безумства. Особенно раздражали Ники художники, вставшие на путь абстрактного искусства по причине отсутствия минимальных знаний о живописи. Эти малевали всё подряд, их так называемые полотна отличались разве что решительностью мазков, ибо умение довериться инстинкту считалось в этой среде несомненным признаком таланта. Большинство даже в банки с краской тыкали кисточкой наугад, уверенные, что некое чутьё или интуиция помогут им в выборе цвета. Можно было предположить, что, рано или поздно, кому-нибудь всё же повезёт создать шедевр, но даже теория вероятности не в силах оказалась побороть столь вопиющую бездарность. Тем не менее, из-за низкой цены, которая вплотную приблизилась к дюжине открыток, картины вполне успешно продавались, ведь прикупить за десять долларов яркую мазню – что потратиться на лотерейный билет – кто знает, а вдруг повезёт и лет через тридцать автора провозгласят новым Мане или Дега. Учитывая стремительно деградирующие стандарты красоты, вложение не такое уж и безответственное, где-то даже инвестиция, не говоря уже о том, что за копеечную плату ощущаешь себя тонким ценителем, знатоком и корифеем. Господа маляры быстро освоили нехитрое мастерство продаж: умело дёргая за ниточки тщеславия, впаривали доверчивым покупателям свои нетленные полотна по пять штук за день. Лишь только очередной владелец галереи останавливался хоть на секунду, они, картинно помявшись, доставали из запасников якобы лучшие картины, понимая, о чём непременно сообщали клиенту, что имеют дело с профессионалом, который легко забракует посредственное искусство. Далее следовала обязательная рекомендация повесить что-нибудь в столовой или над камином. Легковерному туристу приятно было сознавать, что он производит впечатление состоятельного владельца большого дома, а то и целого поместья, и гонорар заслуженно отправлялся в карман торговца иллюзией.