Овертайм

Магазин деликатесов в Нью-Йорке на Пятой авеню я открыл с подачи одного нашего нового знакомого, войдя в бизнес, который, в принципе, должен был давать хороший доход, но в итоге ничего не приносил. Я ничего и не потерял, но дело не в этом, я подумал, что подобный бизнес не для меня. Невозможно заниматься любой финансовой деятельностью, не имея над ней полного контроля. Лишняя головная боль мне в то время была совсем ни к чему, поэтому и пришлось расстаться с этим бизнесом. Расстаться и со многими людьми. Не то чтобы я с ними попрощался навсегда или разругался, сама жизнь нас развела. Как бы то ни было, становление в новом обществе, в новой жизни прошло более или менее ровно, без больших срывов. Была еще одна встреча, и привела она меня не в бизнес, а в церковь.

У нас, в Нью-Джерси, с командой работал журналист Герри Торн, он сейчас один из ведущих комментаторов ESPN. Герри проникся ко мне симпатией и однажды рассказал, что у него есть русские приятели — симпатичная семья. Герри нас и познакомил. Действительно, настоящие русские люди, Нина и Ростислав Цитовичи, которые оказались в Америке давно, им за 60 лет, у них дети почти наши ровесники. Они, как и большинство русских людей за рубежом из старой эмиграции, постоянно ходят в церковь. Тогда нам все это казалось совершенно необыкновенным. В Нью-Джерси, точнее, на границе штатов Нью-Джерси и Нью-Йорк, замечательный православный храм. Время летит быстро, но хочу напомнить, что мы уезжали из Советского Союза и считали себя настоящими советскими людьми, следовательно, были атеистами, а стали прихожанами этой Покровской церкви. Когда родилась Настенька, мы ее там крестили, а так как Лада оказалась некрещеной, крестили и ее. Ростик и мама Нина стали для Лады крестными родителями. Меня же крестили в детстве, тайно, как и многих детей в России. И хотя мой отец — простой рабочий, все равно полагалось факт крещения скрывать.

Рядом с церковью русское кладбище, где похоронены многие люди с известными именами. Именами, которые проходили через историю нашего государства.

В семье Ростика нам всегда были рады и хотели помочь. Мы каждый год отмечали у них Пасху, тогда в их доме собиралось много русских людей из старой эмиграции, которые держатся друг друга. Это счастливые минуты — общение с людьми, сохранившими чистый русский язык, с людьми, которые чтят и любят Россию, болеют, переживают, все время следят, что происходит на Родине, на которой многие из них, кстати, никогда и не были. Через церковь они стараются помогать России: собирают какие-то вещи и отправляют их неимущим, хотя сами в большинстве люди небогатые. Им Америка дала дом, работу. Но они не забывают, что есть Родина. Церковь расширяется, так как в Нью-Йорке и Нью-Джерси появляются теперь состоятельные русские, которые могут делать для нее большие пожертвования.

Многие ребята, попавшие в НХЛ из России, сразу же купили себе дома или начали строить новые… Жизнь здесь такая, что ты не знаешь, где будешь завтра. Мало кто в НХЛ проиграл с первого до последнего дня в одной команде. Даже великий Грецки, даже любимец зрителей Мессьер. Когда тебя меняют и надо куда-то ехать, дом приходится сдавать жильцам, а что с ним еще делать? Или продавать? А в это время рынок может пойти вниз — ты потеряешь деньги. Мы выбрали в Нью-Джерси дом недорогой, я уже говорил, кондоминиум, и прожили в нем уже восемь лет. Поэтому у нас есть, что называется, «явка» в Нью-Джерси, куда мы можем приехать в любой момент и откуда я могу «танцевать, как от печки», когда придется искать работу после хоккея. Новый город, новый дом или новая квартира — это все здорово отвлекает. Переезды — ужасное занятие, но если ты получил новую работу, то переезд тоже часть бизнеса.

Рассказывая о первых годах в Америке, я не могу не вспомнить о моем самом надежном партнере в ЦСКА, сборной СССР, о моем когда-то лучшем друге — Алексее Касатонове. Не сказать об этом — значит соврать.

У нас с Лешей Касатоновым разница в возрасте всего полтора года. Я уже играл в основном составе армейского клуба, когда его привезли из Ленинграда как перспективного и молодого, 19-летнего. Мы с Лешей как-то сразу подружились, и в Москве он долго жил у меня. А на сборах мы с ним делили один номер. Его вещи стирала моя мама, а когда мы возвращались домой, готовила и кормила нас, как братьев. Мы и были, как братья, и когда гуляли по Москве, то куда бы ни заходили, в бар или в ресторан, если одного из нас нет, то спрашивают: видят меня — а где же Леша? Его — где Слава? В свое время, когда Виктор Васильевич меня разлучил с петровской «тройкой» и стал создавать новое звено «Жлуктов — Капустин — Балдерис», он планировал меня поставить вместе с Сережей Бабиновым. Но я предложил Виктору Васильевичу объединить нас с Лешей, мы друзья и будем друг за друга стеной стоять в защите. На что Тихонов ответил, что нам еще рано играть вместе, мы еще слишком молодые. Но со временем все же объединил нас в пару. Так мы росли, помогая друг другу и в игре, и в жизни. То, что нас связывала близкая дружба, наверное, помогло нам стать ведущей парой защитников в мире почти на все 80-е годы.

Многое в жизни случалось, многое пришлось пережить вместе, но когда ко мне начали попадать Лешины интервью, которые он принялся раздавать после того, как вернулся в 95-м в Москву, я две или три ночи не спал, думал, что же это такое? В памяти ведь сохранились минуты, предать которые, кажется, невозможно… Например, мы поехали в отпуск в военный санаторий в Сочи, нам было по двадцать лет, может, чуть больше. Ужинали в ресторане «Кавказский аул», Леша отошел, вдруг слышу какой-то шум, выбегаю и вижу: Лешу окружили несколько человек и дело явно идет к драке. Мы встали спина к спине, прибежали еще несколько кавказцев, кто-то из них достал ножи. Никто не пришел к нам на помощь, потому что против нас была серьезная банда — все стояли и смотрели, чем это кончится. Мы дрались около огромного дерева, которое растет перед входом в ресторан. Была секунда, когда кого-то из нас могли просто убить. Мы отбились, сломали кому-то из главных челюсть, потом бежали через кусты, они за нами гнались. Нас хотели судить как зачинщиков драки, но, на счастье, нашлись свидетели — это нас спасло.

Я помню, как получил «Волгу» и мы отправились с Лешей на ней в Прибалтику выручать нашего приятеля, который оказался там «на зоне». Это в то время, когда, узнай начальство, что мы, комсомольцы, игроки сборной, приехали «на зону» к другу… Есть, есть на свете вещи, которые не поддаются никаким тестам.

Мы с Лешей отдыхали всегда вместе, даже с его будущей женой я их познакомил. Если бы мне в то время сказали, что я буду читать Лешины высказывания о том, какой я плохой друг, я в такое никогда бы поверить не смог. Мы не только жили в одной комнате, вместе ели, вместе играли, мы прикрывали друг друга. Если кто-то Крута «обижал», Макара или Ларика, огромный, не огромный — неважно, бежали им на защиту. Леша был и для мамы моей, и для отца членом семьи. Бывало всякое. И недопонимания, и разборки какие-то, и обиды, но ничто, никакие ссоры не идут в сравнение с тем, что прожито. Леша знал всю мою жизнь, каждый мой шаг, я ничего от него не скрывал. И вот журналист спрашивает у него: «Вы поругались со Славой из-за Тихонова?» Он отвечает: «Я не хочу к этому возвращаться, но, в частности, да, из-за Тихонова». А я все думаю, из-за чего и почему?

Вспоминаю наш последний год в ЦСКА. Летом 1988 года мы вместе отдыхали в Ялте, вместе летели на награждение олимпийцев в Кремль, готовились к сезону. Потом декабрь, поездка в Америку, когда я думал, что меня здесь оставят; мои знакомые нас возили по магазинам — после серии у нас было три или четыре свободных дня. Мы, как всегда, жили в одной комнате, вместе отметили окончание серии. Летели в самолете рядом, полет долгий, мы, как обычно, сели с Лешей в последний салон, играли в карты, пили пиво, трепались. Но в аэропорту я дал интервью «Московскому комсомольцу», и с тех пор я Лешу ни разу не слышал. У нас не произошло никакого выяснения отношений, просто вышло так, что Тихонов оказался для него гораздо дороже. Я все хотел понять, где у нас получился разрыв? После выхода статьи ни одного звонка… нет, пару раз я его слышал — на партсобрании, когда он вставал и говорил, что я предатель, что бросил команду в середине сезона, хотя прекрасно знал всю ситуацию: как меня мурыжили, как обещали, как обманывали. Я был потрясен, но потом решил: у каждого своя судьба и не всегда человек может быть сильным в любых ситуациях…

Многие меня убеждали, что в основе Лешиного предательства лежит зависть: мол, мы были все время вместе, мы были парой, мы были неразлучны. Но в итоге я вроде бы стал национальным героем, а он — просто известным хоккеистом, каких два-три десятка человек. И вдруг появилась возможность как бы отыграть эту ситуацию: меня из национальных героев развенчивают, делают предателем — и поднимается у человека внутри страшное чувство скрываемой радости: «Так тебе и надо, не высовывайся».

Но не могу в это поверить. Допустим, у Жанны Касатоновой с Ладой сразу не сложились отношения. Но это можно понять, Жанна намного старше, а Лада как бы из нового поколения, но пользовалась авторитетом среди жен в команде. Но это женские проблемы, а тут мужики, которые прошли через жизнь…

В один прекрасный день Леша Касатонов возник в Нью-Джерси, более того, ему предстояло играть со мной опять в одной команде. Он легко прошел тот же путь, который мне пришлось с таким трудом пробивать и, кстати, действительно бросил команду в середине сезона. А ЦСКА как раз в том году проиграл первый чемпионат страны за много лет. Я уехал в августе 1989-го, он в декабре, перед Рождеством, через четыре месяца после последнего партсобрания, где обвинял Могильного. Я даже не старался объяснить менеджеру «Дэвилс» наши отношения. Я понимал, что ему они «до лампочки». У него бизнес. Стариков, за которого я имя свое положил, которого тащил за уши, не заиграл. Стало ясно, что нужен еще защитник, и Лу привез Касатонова. Был лишь единственный момент, когда меня вызвали и спросили: «Сможешь ты с ним в паре играть?» Что мне отвечать? «Как скажете, так я и буду делать, потому что мне хочется играть, хочется выигрывать». Я профессионал. Личных проблем в работе быть не должно. Конечно, я не мог не задуматься о доверии, ведь мы снова в паре, и он мог меня подставить в игре. Предположим, я пошел по старой памяти к воротам, а вдруг он меня не подстрахует? Впрочем, так оно и было несколько раз. Но я по своему характеру все равно не мог играть иначе. Иногда закрадывается мысль: надо сказать, что я плохо себя чувствую, и не выходить на игру. Но эта мысль быстро улетучивается. Во мне живет ощущение, что я никому не могу уступить, не могу не сыграть так, как надо сыграть. Я бегу в угол и никогда не смотрю, какой номер из команды соперника на меня наваливается, здоровый это игрок или нет, я вижу только игровой сюжет и должен соответственно действовать, хотя иногда можно не пойти в угол, споткнуться, пропустить шайбу…

Но вернемся к неигровому моменту.

Леша готовился к отъезду в Америку основательно и серьезно, в отличие от меня, бегающего от инстанции к инстанции. Ему Тихонов дал возможность приехать в «Нью-Джерси» в хорошей форме, и он сразу стал прилично играть. Никакой злости у меня к нему уже не было, но американская пресса начала раздувать нашу ссору, я же не мог всем объяснять подробности, да американцев они и не волновали. Шло время, я ждал, что мой недавний друг возьмет бутылку вина, придет ко мне поговорить, потому что столько лет за плечами… Я продолжал думать о наших отношениях: как все случилось и почему. Я хотел выяснить, стоит ли что-то на свете той нашей дружбы. Друзей сложно находить, у меня больше нет такого друга. Я ждал, что он придет, про себя разговаривал и спорил с ним, я не знал, сойдемся мы вновь или нет, но не сомневался, что надо по-мужски поговорить, закрыть все вопросы. Но этого не произошло. Он не пришел.