Овертайм

ЛАДА: Меня долго друзья мучили вопросом: как тебе взбрело в голову уйти от хорошего, да еще знаменитого мужа? Но все вышло мгновенно. Да и как можно ответить на вопрос, который касается судьбы? Впрочем, время подумать я могла бы и найти, развод тянулся очень долго, потому что Игорь не пришел в ЗАГС на развод после трех месяцев со дня заявления.

Сейчас его все Вагизом зовут, а раньше его звали Игорем. Он сам, когда мы познакомились, так представился, а не Вагизом. Мы попали в один поток на приемных экзаменах, в Малаховке, в областной институт физкультуры. Я поступала на отделение художественной гимнастики. Мы поженились в восемнадцать и прожили вместе четыре года. Но что-то в наших отношениях разладилось, думаю, по моей вине. Хидиатуллин играл в юношеской сборной России, а мой папа был одним из тренеров этой команды. Поэтому папа очень хорошо его знал до нашего знакомства и развод переживал тяжело, а мама даже к Тихонову ходила за помощью.

Женя Чернышов и не думал, что все так обернется, он не собирался устраивать встречу нам со Славой. У меня есть подружка — тогда она была одинокой девушкой — Иришка, вот мы и думали как-то устроить ее семейную жизнь. Хотели познакомить ее с молодым человеком, неженатым и одного с нею возраста. Но получилось все иначе и намного сложнее.

Очень смешным оказалось знакомство. Женя привел Славу, когда мы уже ужинали, и посадил напротив меня. За вечер Слава не произнес ни одного слова. Только сидел и на меня смотрел, причем как только он это умеет — исподлобья. И когда мы с Ирой вышли пошептаться, я спросила ее, ну как, понравился? Она мне говорит: «Да он какой-то мишка олимпийский».

Потом Слава начал приезжать почти каждый день ко мне на работу (я работала в шоу «Союз»). Оказалось, что он сбегал со сборов, чтобы встретиться со мной. Он после тренировки перелезал через забор, садился в машину, приезжал, сидел и смотрел. Сначала Слава предлагал подвезти меня домой, но мой знакомый Гена, работающий в такси, специально приезжал к концу программы за мной. (С Геной и его семьей мы дружим до сих пор, хотя уже прошло столько лет.) Но Слава все равно приезжал и ждал. Цветы на капоте раскладывал веером и стоял около машины. У него тогда были красные «Жигули». Я выходила, он спрашивал: «Вас не подвезти?» Я отвечала, нет, спасибо, меня ждут. Гена вез меня домой, Слава ехал сзади. Я заходила в дом, он оставался у подъезда. Пару раз ночевал под моими окнами, засыпал в машине. Утром я выхожу с собакой гулять, а он — в машине, глаза продирает. Но добился своего, начал подвозить меня на репетицию под предлогом того, что ему по дороге на тренировку. Славе — в ЦСКА на Ленинградский проспект, а мне дальше к Белорусскому вокзалу, где репетиционный зал в Доме культуры имени Чкалова. Как-то он уговорил меня встретиться днем после репетиции. Спросил, во сколько я заканчиваю, заехал за мной и пригласил на обед в ресторан «Центральный» на улице Горького. У него знакомый работал там шеф-поваром. Нам накрыли стол в кабинете, никого рядом нет, шторы, цветы в вазе… и влюбленные глаза Славы.

К этому времени я и сама в Славу влюбилась. Не скажу, что это любовь с первого взгляда: как увидела, так и сразило. Нет, сразило, конечно, но позже. Меня волновало его внимание ко мне. Слава может сказать нужные слова, причем если он их сказал, то звучат они серьезно, значимо. Он не похож на птичку, которая устроилась на плечике и воркует около ушка. Он относится к категории основательных мужчин. В нем все настоящее, нет никакой напыщенности. Мне иногда казалось, будто я рядом с ним маленькая девочка, а он меня закрывает всю, ветерочек не коснется, не долетит до меня. Слава не суетится, никуда не торопится, лишнего слова не скажет, лишний раз не улыбнется. Зато рядом с ним всегда спокойно и всегда все ясно. Прожив с ним шестнадцать лет, я до сих пор его прошу: «Ты хоть иногда выскажись». Мой муж все переживает внутри, в себе. Может, из-за того, что он много эмоций отдает игре, может, из-за того, что много энергии расходуется на льду, дома Слава хочет тишины и покоя. Объяснить, что это или как это — невозможно. Точно так же, как ответить на вопрос: «За что ты любишь его или ее?» Разве можно сказать: я люблю его, потому что у него глаза такие, волосы такие, а походка такая? Сложно все складывалось, но у нас никогда и не было просто. Мы пережили тяжелые, порой даже очень тяжелые времена. Вместо романтических отношений первых месяцев приходит проза жизни. Впрочем, а разве так бывает, чтобы встретились два идеально подходящих друг другу характера? Но с каждым совместно прожитым днем мы все лучше узнавали друг друга. Радовались и огорчались, ссорились и мирились, учились прощать друг друга. Со временем объяснились и с родителями, прошел не один год, пока они поняли и приняли нас. Обиды на них мы не держали — родители пусть по-своему, но всегда правы.

Были люди, которые старались вначале вмешиваться в наши отношения — зачем они это делали, мне до сих пор непонятно. Непонятно потому, что сама я никогда не пыталась выступать судьей в чьей-либо судьбе.

Наверно, семейное счастье — это те лучшие дни моей жизни, когда муж рядом со мной. Знаю твердо одно: мы всегда нужны друг другу, как шестнадцать лет назад, так и сейчас. Мы не только муж и жена, но и самые близкие друзья — это мне представляется самым важным в семейной жизни.

А главная черта характера моего мужа — его порядочность и то, что он необыкновенно добрый человек. Он до сих пор ребенок, большой ребенок.

Кутерьма с нашим желанием жить вместе продолжалась почти два года. Я подолгу разговаривал с ее родителями: мама Лады старалась, чтобы мы расстались, и отец возражал довольно резко, хотя уже давно не жил вместе с мамой Лады. Сам он бывший футболист, известный тренер, естественно, вращался в футбольном мире, и для него развод дочки с Хидиатуллиным был ударом. Я уже говорил, что мои родители были шокированы, как же — замужняя женщина… Почему-то всем хотелось, что бы мы расстались. Тем более что продолжались сезоны, мои игры, мои переезды. Встречаться нам удавалось редко. Лада чаше всего выдерживала всеобщий напор одна. Единственная подруга, кто ее поддерживал, — Ира Саликова. Но, как ни странно, наши чувства укреплялись с каждым днем, хотя, по сути дела, любовь была на расстоянии.

Через два года после нашего знакомства у сборной началась подготовка к Олимпийским играм, а в доме стали возникать конфликты из-за моего постоянного отсутствия, все-таки запасы терпения не беспредельны. Я понимал Ладу: жуткая нервотрепка, а конца ей не видно. Когда муж дома — это одно, есть какая-то поддержка. Но когда мужа почти не видишь — совсем другое. Тем более что вокруг нас клубились бесконечные сплетни и слухи. Чего только не рассказывали мне о ней, а ей обо мне! Так все и тянулось примерно до 1985 года, когда пришло время определяться. Жили-то мы вместе, а официально расписаны не были. Времена для таких отношений шли самые неподходящие, если простые люди такое себе позволяли, то их осуждали бабушки на лавке около подъезда. А тут достаточно известные люди вовлечены в скандал, скрыть его невозможно.

Но в 1985 году во время отпуска произошла катастрофа, которая перечеркнула все наши планы на неопределенное время; погиб мой брат Толик. Сам не знаю, как мне это удалось пережить.

Много тогда носилось слухов, есть они и сейчас. Тот же Тихонов намекает, что вытаскивал меня почти из тюрьмы. Даже сейчас мне кажется, что правильно было бы, если б я оказался на месте Толика и он, а не я, остался бы жив. Никогда я не верил ни в каких черных кошек, но тут…

В тот день Толик с утра приехал к нам, и целый день мы провели вместе. Я собирался за город к знакомому в гараж, чтобы подкрасить машину. Спросил у Толика, поедет ли он со мной. Он согласился. Поехали, наговорились по дороге обо всем на свете, а на обратном пути я предложил ему вернуться к нам домой: «Лада приготовит ужин, посидим, а потом поедешь домой. Только мы сейчас заедем к Борису Зосимову, возьмем у него какой-нибудь фильм, заодно и кино посмотрим». Восемь или девять вечера. Заехали, Толик остался внизу, я быстро поднялся к Борису, взял фильм, а когда садился в машину, Толик берет кассету: «Слушай, мы смотрели это неделю назад». — «Точно?» — «Точно». Вернулся я назад, поменял кассету, спускаюсь — черная кошка перебежала мне дорогу. Но я не обратил на нее внимания, только отъехал, милиционер остановил, кажется, я повернул неправильно.

И пока я разбирался с гаишником, начался сильный ливень. На Ленинградке машин почти нет, я ехал во втором ряду, болтал с братом. Смотрю: сзади «мигает» кто-то, требует пропустить. Ну, думаю, давай, обстановку я контролировал. Перед нами шел грузовик, впереди на дороге большая лужа. Машина, которая меня обгоняла, на полной скорости стукнулась о бордюр, разделяющий Ленинградку, и своим задним крылом ударила в левое переднее крыло моих «Жигулей». Ту машину выбросило на разделительный газон, но — чудо — она попала между столбов, в ней лихач какой-то несся, там все остались живы-здоровы. А меня крутануло, и правой стороной, где Толик, — прямо в столб. Он сидел пристегнутым, а может, если бы не пристегнулся, его бы выкинуло из машины?..

Мы собирались в отпуск, хотели Толика взять с собой. А вместо этого — ЦИТО, Центральный институт травматологии и ортопедии, у меня голова разбита, весь в осколках от стекла. Куда-то звонил, просил, чтобы нашли кровь для Толика, в ЦИТО крови не было. Потом мою кровь проверили, хотели уже положить на стол, готовить к переливанию напрямую. Но тут жизнь Толика остановилась, как раз в тот момент, когда отец в больницу приехал. Меня кололи какими-то препаратами, потому что я еле стоял на ногах, положили в палату, и я услышал рядом рыдания отца. Приехал Гена Цыганков, Ладу домой отвезли, а меня хотели оставить в ЦИТО. Но я сказал, что поеду с отцом к маме. Принести маме такое известие — страшнее ничего придумать нельзя… Мама долго не могла поверить, что Толика больше нет.

ЛАДА: 11 июня, 1985 год. Мы собрались в этот день заняться машиной и должны были поехать в Подмосковье, договориться о ее покраске. Уже стояли на пороге, когда приехал Толик, Славин 17-летний брат, молодой нападающий ЦСКА, будущая, как все говорили, хоккейная суперзвезда. Он к нам приезжал частенько, нередко ночевал. Хотели оставить Толика дома, включили ему телевизор, а в это время пришла моя подружка: «Ой, а я думала, что мы вечером посмотрим кино». Слава отзывает меня в коридор: «Давай я Толика возьму с собой и заодно проведу с ним воспитательную беседу, а ты посиди дома». Я только и успела ему сказать: «Ты на него сильно не дави». Слава мне: «Не буду. Мне надо с ним больше по игре поговорить». Толик уже выходил на лед несколько раз в чемпионате страны с основным составом ЦСКА.

Они уехали, через какое-то время появился Славин товарищ, Вадим. Мы втроем и ждали, когда братья вернутся.

Часов в девять вечера Слава звонит: «Мы уже приехали в Москву. Мы у трех вокзалов. Сейчас зайду к Зосимову, возьму пару хороших фильмов». От Бори до нашего дома вечером, когда нет машин, минут тридцать ходу. Прошло полчаса, их нет. Половина одиннадцатого — нет, без четверти — нет. Я уже дергаться начала. Без двадцати двенадцать — звонок, я поднимаю трубку. Слава: «Лада, позвони, пожалуйста, всем врачам, скажи, чтобы приехали в ЦИТО, мы разбились на машине, Толик в тяжелом состоянии». Я только спросила: где? Он ответил, что на Ленинградском, недалеко от дома. Я стала звонить Белаковскому, Сельповскому, Силину — всем врачам, кого знала. Потом мы с Вадимом поехали к месту аварии. Зрелище ужасное.

У меня началась истерика, рыдания с причитаниями. Кругом полно милицейских машин, две «скорые помощи». Слава идет мне навстречу, а меня Вадим за руку схватил и говорит: «Замолчи сейчас же. Успокойся и замолчи. Возьми себя в руки». Слава идет, у него растопырены руки, они в крови, вся куртка разодрана, весь бок в крови. Подошел: «Мы разбились, мы разбились, с Толиком плохо». А я его трогаю: целый или нет? Он меня просит: «Останься документы оформить и чтобы машину убрали отсюда». Его врачи уже отводят к «скорой помощи», я за ним иду. Спрашиваю: «А Толик?» Он говорит: «Толика увезли». Но Толик, оказывается, лежал в этой машине. Слава просто не хотел, чтобы я его видела в таком состоянии. Мне потом уже рассказали, что Толику сделали укол в сердце и он четыре часа еще жил.

Мы приехали в больницу, а у Славы начался нервный приступ, его привязали к кровати ремнями. Он отделался сломанными ребрами и ушибом головы. Его выбросило из машины креслом Толика. К нам вышли врачи, сказали, что для Толика нужна первая группа крови. Я — сразу звонить Гене Цыганкову, ребятам-хоккеистам, друзьям. Вадим сразу проверил свою кровь, она подошла. Славину стали проверять. Толик лежал в операционной, весь перевязанный.

Приехал из «Склифосовского» профессор, специалист по черепно-мозговым травмам. Зашел и вышел через десять минут, сказав, что травма такая, что даже если Толик и останется жить, то будет полным инвалидом. На Вадима уже надели рубашку, бахилы, чтобы вести на переливание; приехал Гена Цыганков, другие ребята… Но из операционной вышли врачи, и кто-то Вадима остановил, мол, уже ничего не надо. Я потеряла сознание.

Пришла в себя уже дома. В комнату Гена заходит и спрашивает, есть ли у меня водка. Я показала, где взять, а сил нет, чтобы пойти, какую-то закуску предложить. Но взяла себя в руки, надо что-то на стол поставить, ребят собралось человек шесть. Зашла на кухню и слышу, как они говорят: «Ну что, помянем?» И я поняла — это конец. Больше нет никакой надежды.

Наверное, часов в шесть утра вернулся Слава. Ужасно, когда не знаешь, что сказать в такой страшный момент самому близкому человеку. Слава после той ночи не спал месяца три, лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Иногда на балкон выходил, я за ним следом, держала его за рубашку или за джинсы, боялась. Он смотрел вниз с таким лицом…

После смерти брата Слава ни разу не улыбнулся за два года. С ним до сих пор так бывает: сидит, что-то рассказывает, смеется, потом вдруг замкнется, глаза опустит. А как он смотрит на ребят; Федорова, Константинова, Могильного… Они же с Толиком играли, они его ровесники… Слава к ним относится, как относился бы к Толику. Толик в семнадцать лет был здоровее и крупнее Славы. Брюки мужа я ему отдавала, а они ему были внатяжку на бедрах, хотя у Славы будь здоров какие ножищи. Какие Толик подавал надежды! Слава считал, что младший брат будет играть лучше, чем он. Как Слава остался в хоккее — только одному ему известно. Мама ему говорила, что играть он должен за двоих. Я же твердила, что жить он должен для матери и отца. Единственный довод, который я находила, это то, что Толик ему спас жизнь. Значит, так суждено, это судьба. Они были очень близки.

Слава — человек с огромным сердцем. Он таким родился. В нем живет большая любовь к родителям и преклонение перед ними. И такое же отношение было к брату. Если к нему обратиться за помощью, он отдает себя полностью. Поэтому ему в тысячу раз больнее, когда потом возвращается в ответ не «спасибо», а полная неблагодарность, а в большинстве случаев именно так и бывает. Но он все равно не может иначе. Если Слава не в состоянии что-то сделать, он никогда не пообещает, что поможет. Но если что-то в его силах, он обещать не будет, а сделает. Уже приятели забыли о том, что просили, а он, пусть через месяц, но позвонит; ты знаешь, у меня получилось. Была бы у меня волшебная палочка, я бы ее использовала только для одного — чтобы все были живы и здоровы!

Теперь, когда приезжаем в Москву, идем на Долгопрудненское кладбище, там похоронены и Толик, и мой папа, и Славина мама, и бабушка с дедушкой — пятеро. Приехали с Настенькой, подошли к могиле Толика, Настенька смотрит на памятник. Слава взял ее на руки, подошел к бюсту, погладил брата по лицу, и дочка за ним гладит гранит. Он ей объясняет: вот, Настенька, здесь твой дядя, он погиб, когда был совсем молодым мальчиком. Она его спрашивает: «Если я положу цветочек, он будет знать, что я приходила к нему? Он вообще знает про меня?» Слава объясняет, что, наверное, знает. Он теперь ангел, смотрит за тобой и тебя оберегает.

В нем, в его душе, в его сердце смерть брата, и она не уйдет оттуда никогда.

Я думаю, что, когда он смотрел ночами в потолок, наверняка прокручивал в уме эту секунду: если б раньше проехал, если б раньше вывернул, если б поехал другой дорогой, если бы вообще никуда не поехал, бросил ко всем чертям эту машину, которую и чинить-то незачем — старая, вся сыпалась. Наверное, он обо всем этом думал. Наверное, он не обвинял себя, а просто прокручивал в голове без конца этот момент. Я знаю, что единственная его мечта — это вернуться назад и хотя бы на три секунды раньше проехать это проклятое место. А я все твердила и твержу, что это судьба, значит, так было предначертано, ты остался, а его к себе забрали. Значит, по-иному быть не могло, именно в это время и по этой улице вы должны были проехать.

Эта трагедия сильно отразилась на наших с Ладой отношениях. Потому что теперь мои родители категорически возражали, чтобы мы поженились. Ладины, может, уже и смирились, но мои… После поминок, похорон… Мама сказала на поминках: «Ты, сынок, должен жить теперь за двоих, спасибо Господу Богу, хоть одного мне оставил». Мамины слова придали мне силы, чтобы восстановиться после пережитого кошмара. Я долго чувствовал свою вину: почему погиб не я? Следствие, экспертизы — для меня все прошло в тумане. Спрашивали, расспрашивали — все как во сне. Дело не в следствии. Если бы я был виноват: скорость сумасшедшая, пьяный был — тогда понятно, отчего нет Толика. Но я мог честно смотреть в глаза родителям.

Когда Толик был маленький, три, может четыре года, ребята во дворе играли в «чеканку» — кто больше ударов набьет мячом, не давая ему опуститься на землю. Никого нет дома, меня оставили смотреть за братом, а он спал. Лето, окна открыты. Пацаны позвали снизу, ну что мне тогда, двенадцать лет, я спустился, мы стояли кружком прямо около подъезда. Наша квартира на пятом этаже. Я «чеканю», подбил мяч, наверх задрал голову и вижу: Толик сидит на подоконнике в кухне. Как он туда влез — не знаю. У меня сердце сразу ушло в пятки, мяч бросил, за секунду взлетел на пятый этаж. Не знаю как, но инстинктивно понял, что нельзя вбегать. Потихоньку открыл дверь, пополз по полу от порога до окна. Полз по-пластунски, чтобы его не спугнуть. А он сидел, свесив ноги наружу, пятый этаж! Все, кто торчали во дворе, рты пораскрывали и застыли.

Я схватил Толика, стащил вниз. И чувство одновременно и счастья, и злости. Стал кричать на него, а он, ничего не понимая, смотрел на меня. Отец, конечно, узнал, что произошло, и досталось мне прилично. На следующий день он прибил решетки на все окна. Решетки висели долго, пока Толику не исполнилось тринадцать, отец их не снимал. Все удивлялись, проходя мимо, зачем на пятом этаже решетки? Отец всегда за нас был готов оторвать голову кому угодно. Если бы он узнал, что кто-то поднял руку на одного из его сыновей, не важно кто, он бы разорвал на части…

Вот тогда, после похорон Толика, я сказал Ладе: «Не знаю, правильно это или нет, но сейчас жениться — это еще один удар для родителей», Так я был воспитан, так вырос, так понимал то, что произошло. Мы прошли с Ладой и так уже через многое, я сказал ей: «Я тебя люблю, если можешь — наберись терпения. Может, судьба нас еще раз испытывает?»

Тихо-тихо жизнь стала восстанавливаться: хоккей отвлекал от многого. Я часто оставался с родителями. Потом поменял им квартиру, увез с Коровинского шоссе, потому что тяжело им там было, все напоминало о Толике. Перевез в центр, на Большую Грузинскую, купил им новую мебель. Переезд, он тоже отвлекает. Это уже происходило через год, в 86-м, — в тот год чемпионат мира проходил в Москве. Мы выиграли, отец ходил на матчи, мама нет. Когда кончилась последняя игра, поехали сразу к маме. У меня день рождения — цветов море. Мы целую машину цветов ей привезли. Она говорит: «Сынок, ты молодец, ты хорошо играл, похоже, что летал, как за двоих». Она постоянно напоминала мне об этом.