Овидий в изгнании
Шрифт:
Жена тоже плачет.
— Возьмет его теперь к себе в Китай, — сквозь слезы говорит она. — Там сейчас все бурно развивается. Переключи на второй, там „Пляски параличных“.
Афанасий Степанович переключает на второй, там показывают большую золотистую рыбу с перистыми плавниками, мягко плывущую вдоль экрана. «Разве „Пляски“ уже кончились?» — с удивлением говорит жена. Рыба, словно в замедленном кино, поворачивается лицом в экран и смотрит на Афанасия Степановича своим золото-черным глазом. Он узнает ее, таких разводил его шурин в трехлитровой банке, со смехом пугая их толстым пальцем. Он хочет посмотреть на рыбу поближе и подходит к телевизору, сверху у нее, как и у всех пород, выведенных в бассейне, ракурс выгоднее. Ему вдруг не хватает воздуху, он судорожно сглатывает и окунается головой в телевизор. Там зеленые волокнистые сумерки и пахнет рассолом, его кресло отсюда видно искривленным по нескольким осям. Он делает спиральное движение и соскальзывает в телевизор, задрав ненужные более ноги. Ил со дна встает неслышными столбами навстречу его бурному погружению; минутно заслоняет свет над ним белесое чрево большой рыбы. Прасковья Степановна за стеклом, тронутым ряской, выглядит столь же выпукло-вогнутой, как кресло и ковер с разлатым оленем на стене. Она оказывается у телевизора и, подскочив с несвойственной ее возрасту резвостью, врезается в его мерцающую зыбь позолоченной блесной, и Афанасий Степанович несколько отплывает
Тут в наступивших сумерках они заметили, как поблизости сквозь черные ветви неведомых деревьев трепетно засветилось окошко. Выйдя на свет, они с удивлением увидели будку со знакомым василиском, повернутым в геральдическое лево. Они заглянули в дверь, человек с горьковскими усами приветливо развернулся в их сторону, старушка тотчас захлопнула дверь. «Дела, — сказала она. — Похоже, в этих краях пространство одномерное. Как лист Мебиуса». — «Это как понимать?» — спросил Ясновид. Она оторвала от подола полосу ткани, свернула и показала Ясновиду, взяв его за палец, как он, беспечно идя по дороге с геометрическими петушками, вдруг оказывается с их изнанки. «И что это значит?» — спросил он, оторвавшись от гулянья по подолу. «Заплутали мы». — «Это, я так понимаю, та же опять таможня?» — «Скорее это изнаночная сторона той таможни». — «Что ж тут все не как у людей», — выразился Ясновид. «В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметила она. — Терпимей надо быть к иным культурам». — «Какие из этого практические выводы?» — нервно поинтересовался он. Старушка вздохнула. «Обратно таможню будем проходить, — сказала она. — Потерпи, родной». Она ударилась о крыльцо и обернулась русскою зимой, стукнула Ясновида лицом об стенку, и он встал трескучими морозами, от которых лампочка в коридоре потускла и поросла белыми папоротниковыми листьями. Старушка инсталлировала морозы и вошла в отапливаемое помещение. «А вот кто тут! — зазывно сказала она. — Это я к вам припожаловала, зимушка-зима! Заждались, заждались вы меня, родимые!» Она махнула правым рукавом, из него вылетели лихие тройки, будто только что с палехских шкатулок, с конями основных цветов, бьющими гремучим копытом, удалыми молодцами в ресторанных рубахах и разгоряченными невестами в ряснах и кокошниках на босу ногу. За ними следом трусили бурой массой волки-прихлебатели, которым периодически сковыривали из саней по невесте. Она махнула левым рукавом, из него высыпались проводы зимы, в ожидании которых скучали на неструганых столбах шедевры таксидермии, облитые соляркой; звучали жаркие поцелуи на морозе, морковь сочным теплым мазком торчала из обобщенно решенного объема снеговиков, гремели широкие масленицы с понедельничными расстегаями и субботними неохотными застегаями и перевязывались оберточной ленточкой русские розы, свежие в пыли снегов. «А вот у меня морозы трескучие! — сказала она и щедро дохнула ими, так что конфискованные обои в мелкий мышиный горошек съежились и затрещали на стенах. — Стар и млад веселья ждут! Где, яхонтовый, подписываться?» Чиновник зябко потерся. «Видите ли, мэм, — сказал он. — Мы, безусловно, рады вас видеть. В наше время антропогенных вторжений всякое непосредственное проявление природы вызывает горячий интерес. Но возникли некоторые нюансы. Три дня назад у нас проснулись все ежики. Им потно спать. Теперь им нечем заняться, они хрюкают под скамейками, а если по ним ударят ваши морозы… как это вы говорите… трескучие, есть основания считать, что до девяноста процентов их вымерзнет. Между тем ежики не только существенно обогащают мир красок, звуков и перемещений родной природы, но и являются важной частью ее оборотного капитала. Мы поставляем ежовьи шкурки ведущим производителям женских стелек, ежовье молоко лежит в основе нашего детского питания, приближаясь по жирности к китовьему, а костная мука из них является важным ингредиентом фарфора, придающим ему розовую прозрачность, а размещенным на нем пастушкам — реалистичные очертания. Как человек, пустивший корни, я хочу, чтоб корням не было неуютно. В следующем году, надеюсь, мы встретимся с вами в календарные сроки, где-то в последней декаде ноября, а сейчас, извините, ничего не могу для вас сделать». — «Вот, значит, чего, — скучно сказала русская зима. — Оно конечно». Она начала сматывать в рукав разлетевшиеся по помещению гулянья и игрища. В дверь заглянули телескопические сычи. «Извините за вторжение, — вежливо сказали они. — Вы тут не видели такой старушки сухонькой и парня с мечом? Нет?» Чиновник сказал: нет. «Вы?» — строго обратились сычи к волкам, закатившимся под стол. «Мы-то что, — невнятно отвечали волки набитым невестами ртом. — Мы-то». — «Вы?» — спросили сычи удалых парней. «Да мы разве чего? — согласно отвечали парни. — Ты только прикажи, милостивец наш!» Сычи глубоко вздохнули и исчезли из помещения. «А кстати, — негромко сказал чиновник, — раз уж тут было упомянуто. У вас, в самом деле, нет ли в инвентаре таких… подростков… с мечами? Сейчас на них спрос среди частных коллекционеров». — «Нет», — сухо отвечала зима. «Это, знаете ли, определенное упущение… в репертуаре традиционных развлечений, кажется, должно быть…» — «Вам как вдовцу…» — «Почему я вдовец?» — удивился чиновник, но вдруг посерьезнел и принялся звонить домой.
Зима выплыла в коридор, унося ощущение праздника. «Минуту терпения», — сказала она себе. Одутловатая девочка с белым петухом в руках и мужчина в медном пожарном шлеме, терпеливо ждавшие своей очереди в коридоре, с интересом наблюдали за ее действиями. Через минуту к чиновнику вошел щегольски одетый землемер, его черные волосы украшал котелок, а на шее висел медальон с фотографией, на которой молодая женщина смотрела в камеру с неопределенной нежностью, позади нее ветер раскачивал качели, тень от качелей падала к женщине, а от женщины — к качелям. «За землей нужен глаз, — сказал он таможеннику. — Еще когда она была молода, жила с родителями и небо было принято у них женихом, уже тогда за ней нужен был глаз, из-за этого были неприятности. Я избавлю вас. Мне будет нужен телефон, чтобы вызвать помощников, но в целом я заранее уверен в результатах». Заглянули сычи и сказали: «Мы все-таки, извините, спросим еще раз насчет старушки. Точно не было?» Чиновник развел руками. «Никакого надзора за передвижениями, — заметили сычи. — Земля велика, а следить некому». — «А кто же я?» — сурово спросил землемер. «Ты землемер», — помолчав, с уважением ответили сычи, глядя на его землемерскую наружность, и коллективно исчезли.
В коридоре Ясновид давился качелями, их стихийное движение выдавалось из него при ходьбе и наклонах, и неопределенная нежность еще не совсем выветрилась из его лица, когда они зашли к женщине, у которой стрижка под мальчика сменилась красивой стрижкой «каскад», и была она теперь не блондинка, а брюнетка. Да и хвост, пожалуй, стал немного длиннее и заканчивался курчавой виньеткой прямо у дверей. Но, в общем, это была все та же красивая и очень настойчивая женщина.
— Я понимаю, — сказала она, адресуясь к Ясновиду, а старушки как бы и не наблюдая, — что больше всего вам хотелось бы остаться со мной и
никуда не идти. Но, уважая вашу мужскую тягу к независимости, я сохраню за вами видимость инициативы и оформлю ее как архаический тип состязания. Я вам загадаю загадку, а вы отгадаете. Если отгадаете, то как хотите. Если нет, то уж тогда как я хочу. Начали?— Начали, — согласился Ясновид.
— Ну вот, скажем, — выбрала она из богатого, очевидно, репертуара. — Что такое: хитрый Митрий: умер, а поглядывает?
— Прежде всего, — веско сказал Ясновид, — я хотел бы выслушать ваш ответ. Чтобы не последовало недоразумений и попыток опротестовать результаты.
— Мой ответ, — сказала она, — это выковырянный из двери дверной глазок, и никакой другой ответ, который придет вам в голову, а из нее на язык, не будет правильным. А теперь я внимательно слушаю ваш ответ.
— Мой ответ, — решительно сказал Ясновид, — в том, что это шелудивый поросенок в Петровки замерз. Вот что такое хитрый Митрий: умер, а поглядывает.
— А вот и нет! — привскочила она. — Шелудивый поросенок в Петровки замерз — это в лучшем случае на нагнутую сосну и коза вскочит! В лучшем, повторяю! Но никак не хитрый Митрий: умер, а поглядывает!
— Мне странно, — сказал Ясновид, — встретиться с таким пониманием вещей в наше время и у столь эффектной женщины. Едва ли вы думаете, что чрезмерная осведомленность вредит женской красоте, и потому я напомню в общем виде суть дела. Традиционно выделяется царство крылатых «Кошку бьют, а невестке наветки дают», в котором судьба домашних зверей служит предупреждением для людей, способных его воспринять. Внутри этого царства выделяется, в частности, тип «Ешь собака собаку, а последняя удавись», относящийся к благодетельным ограничениям, налагаемым на личную свободу ради равновесия интересов. В этом типе находится отряд «Свинья чешется — к теплу», трактующий прогностические функции привычных пород, в котором выделяется подотряд «Шелудивый поросенок в Петровки замерз» с серией поправок к базовым материалам. Тут как частный случай инверсии природных симптомов и находит себе место хитрый Митрий: умер, а поглядывает, а что касается упомянутой вами на нагнутую сосну и коза вскочит, то она локализуется в классе «Не дай Бог мужику барство, а свинье рога», включающем сведения антиутопического и форс-мажорного плана.
— Милый, — прошептала она, — может, так останетесь?
— Сейчас не могу, — извинился Ясновид, пожалев страдающую женщину-львицу. — Может быть, в другой раз.
— А я тогда пирогов напеку, — оживилась она, глядя на него сияющими глазами в слезах. — С морковью. Брюсов любил. Вы любите как Брюсов?
— Как Брюсов я люблю, — согласился Ясновид, и они покинули таможню.
— Ясновид, — сказала старушка под шлагбаумом, — я тебе вторично предлагаю. Ты свободен. Никаких обязательств.
— Нет, — просто сказал он. — Не увиливай. Брак есть свободное согласие как минимум двух душ.
— Спасибо, — еще более просто сказала она.
Они прошли таможню и вторично углубились в неординарные края.
— Яблонька вон, — сказал Ясновид. — Когда мы ели-то в последний раз?
— Ну, дай Бог, в последний раз мы еще не ели, — отметила старушка, не свободная от суеверий своего века.
— Ну, это-то да, — третий раз за последнюю страницу согласился Ясновид, испытывая пресыщение от своей податливости. — Но в животе урчит, тем не менее. Пойдем, попросим. Колхозная, небось. Не откажет.
— Яблонька, яблонька! — хором сказали они. — Кудри твои шелковые! Дай яблочка отъесть, силы не стало!
— Ну, яблочек нету, конечно, — покряхтевши, сказала яблонька. — Во-первых, январь все-таки на дворе. Не лежкие они у меня. Я, кстати сказать, белый налив. Вот если б вам, к примеру, спрятаться надо было или еще чего — тут дело другое, это завсегда. А яблочек — нет, нету.
— Что за прелесть эти сказки, — злобно сказал Ясновид, исчерпавший способность соглашаться. — Того гляди язву подхватишь. А что-нибудь тут плодоносит в январе месяце?
— Эй, скитальцы! — закричала им вслед яблонька белый налив. — Вы, это, там печка будет, так если у ней соберетесь просить, то лучше не надо. Она буржуйка. У ней снега не допросишься.
— Спасибо тебе, яблонька, — этикетно сказала старушка. — Мы с тобой одной крови. Моя добыча — твоя добыча.
— Ну, это само собой, — пробормотала яблонька, погружаясь в зимнюю дремоту, и соки в ней остановились.
Печку они обошли, издалека завидев ее очертанья в стилистике венского модерна, и достигли до речки.
— Речка, речка, — сказали они ей, — струи твои медовые! У тебя поесть чего не найдется? Рыбки там или раков? Икры тоже можно.
— Вон островок, видите? — спросила речка, по местам затянутая черным льдом. — Это мужик подледным ловом занимался. Глянул в прорубь и познал себя. Так и не отпустило. Лед сошел, а он все тут. Быльем оброс, пешню повиликой затянуло. Там самый клев, со стороны авоськи, где конский щавель; хариус там на овода хорошо берет. Если дойдете, конечно.
Идти по тонкому льду не решились, простились с речкой, заключив с ней союз дружества, и вскоре на их горизонте нарисовался лес, прозрачно черневший один. «Давеча не было», — отметил Ясновид. «Ну, еще бы, — сказала старушка. — Это же наш». В самом деле, это был лес ног, воздвигнутый ею в ходе бегства. Они прошли вдоль опушки, тщетно ища грибов, и наконец углубились в загадочную чащу, где терпко и тревожно пахло дремучими ногами. Мимо прополз, сокращаясь и раздвигаясь, кольчатый носок с олимпийской символикой, предназначенной для устрашения экосистемы; хохлатый педикюр, приметивший его с вершины, налетел, закогтил, невзирая на страшно глядящие олимпийские кольца, и унес носок к заоблачным вершинам. «Какая богатая фауна, — отметил Ясновид, озираясь с интересом. — А калоши где? В спячке?» — «Ясновидушка, я все придумала, — сказала вдруг старушка. — Ты как по плотницкому делу?» — «Ну, табуретки строгал в школе. Столбы для княжеских шатров, было дело, обтесывал фигурно… мурзилками всякими… А что?» — «Корабль надо сделать летучий. Улетим отсюда, иначе век будем на таможне об пол биться. Ты если за свои способности тревожишься, то не тревожься, — прибавила она, видя, как он тревожится за свои способности. — Корабль — это та же табуретка, в принципе. Только большая и инвертированная ножками вверх». Ясновид не был уверен, что такое описание летучего корабля отвечает предъявляемым к нему аэродинамическим требованиям, но понял, что другого корабля у него все равно не выйдет, и спросил: «А инструмент?». Она щелкнула пальцами и достала из воздуха свежеструганный ящик, в котором обнаружились два плотницких топора, японская рулетка, долото, ножовка, отвес, килограмм гвоздей (по полкило сотки и стодвадцатки), лобзик в подарочной упаковке, на которой была достоверно изображена доска горбыль, произносившая: «Лобзай меня, мне это надо», стамеска и рубанок с чернильной надписью: «Коли Чайкина. Кому шерхебель, а кому иди и покупай готовую мебель». «К вечеру бы успеть», — просительно сказала старушка. Ясновид повел плечом, символизируя невозможность прогнозов, крякнул, как глава и кормилец, и пошел валить ноги. Топором он подрубал кряжистые бедра, по-извозчичьи кричал «Па-берегись», старушка отскакивала, и очередная правая нога, трагически шелестя на верхах, с треском валилась, пластаясь гордой кроной по холодной земле. К полудню старушка собрала нехитрый обед, который он принял, со сдержанным удовлетворением оглядываясь на сколоченный корпус. Нарубивши молодняка, он складывал по пять ошкуренных ног веером, сплачивал гвоздями, и получалось маховое крыло. Крыльев он сделал четыре и нагелем закрепил на корпусе.