Ожидание обезьян

И когда я наконец увидел первый танк и когда я увидел догорающую «Абхазию», когда я уперся в этот бронебархан и когда жар пожара остановил меня, то ли песок попал в глаза, то ли дым, — но мне стало настолько все равно, настолько не жаль себя, что я заплакал.

— И это ты думаешь про себя, что лишен тщеславия? — услышал я обрыдлый ЕГО голос.

— Тщеславие-то тут при чем?! — тут же завелся я.

— Да я ни разу тебя в таком горе не видел.

— Если бы это были сапоги… Разве не имеет права ремесленник плакать над разбитой вазой?

. — Работы — да, жалко. Только какая это работа? Ты же кайф словил? словил. И все тебе мало; ты жаден.

— Жаден, ладно. Но не тщеславен же!

— Какой ты у меня чуткий да обидчивый. Слова тебе не скажи.

— Так ведь неповторимо же! Я же не говорю: хорошо. Неповторимо!

— Нет, не труда тебе жаль. Когда ты трудился? Тебе лотерейного билета жаль. Который мог бы наконец выпасть. А вдруг, чего не бывает… авось наконец гениально и переживет тебя, переживет века… Сам знаешь, что это не так. Ну а вдруг все-таки? А вдруг не бывает. Кстати, ты злоупотребляешь этим словечком вдруг.

О,ОН умел меня завести!.. Я и завелся с полуоборота.

— Кто ты такой, чтобы мне это говорить! Подонок, гной, голубизна латентная!

— Фи-и! Интел-лигентный считается человек, интел-лекгуал… Сколько яда вложил ОН в один корень…

— Это я-то интеллектуал! — возмутился я прямо как ОН.

— Но не я же… — царственно парировал ОН. Тут крыть было нечем.

— И потом, — обиженно и самодовольно сказал ОН. — Сам посуди, какой же я голубой?..

— Это я сказал или ты сказал? По-твоему, интеллектуал — так и гомосексуалист?

— А что, это не синонимы?

— Знаешь слово синоним?..

ОН рассмеялся.

— Кто скажет, что сгорело в Александрийской библиотеке? Множество ли шедевров? Может, это Булгаков ее спалил, чтобы фразочку свою пресловутую произнести? Так ли уж хорош был, вне цитат, Гераклит? Гоголь… Сгорают непременно шедевры. Так нам легче. Как неудобно без пожара! надо целыми чемоданами рукописи терять, как Хемингуэй… Так вот что я тебе скажу: у тебя сейчас непременно шедевр горит! «Живые души»! Что — «Солдаты Империи»…. Я бы тебе советовал переименовать сочинение. Я бы этой версии придерживался. Еще лучше было бы тебе самому вместе с ним сгореть. Счастливейший финал! Сразу гением станешь. Миф — славная реклама. Читать тебя начнут, вычитывать, что сгорело, неосуществленные возможности… Кто скажет, что они не грандиозны? За собой надо застолбить как раз возможности, а не тексты. Быть лучше других слишком мало и долго. Куда легче получить враз то, что тебе не принадлежит. Гибель — и сразу все будущее, целиком. И не надо в петлю лезть, стреляться, жечь шедевры и терять чемоданы… Это уже не твоя забота и работа — они оплачут и оплатят: им же тоже надо как-нибудь быть. Они поработают! За тебя, между прочим. Ты им только предоставь. Уступи. Отойди. Что это ты все есть и есть? Хочешь, правду скажу? Ты никогда этого не знал, а я знаю: они тоже люди! Освободи им свое место — увидишь, как много они для тебя сделают, благодарные! Ты им надоел. А так, без тебя, они тебя любят. Сделай их вдовой, ну сделай! Пусть трахается на твоей могиле с могильщиком… это ли не признание! Признание это и есть. Слава. Ты этого хотел? Почему это ни один из великих в несчастном случае не погиб?.. Вот тебе еще возможность стать первым. Так и норовят, чтобы их замочили! А если это никому не надо, то сами себя мочат. А тут не царь, не общество — рок, стихия! Получше соавтор. Так нет… Пьяные ничтожества лезут под трактор, великий — никогда! Слабо?

Я рванулся в огонь, с тем чтобы ОН меня остановил, и ОН меня остановил:

— Соавтор — трактор — рифма?

— Как хочешь… — убитый, сказал я. — Лучше — провокатор. Правда, что ни один из них в несчастном случае не погиб?

— Не востребованысудьбой. Оттого они ее и преувеличивали…

— Сейчас мой роман горит — это не преувеличение.

— Как ты думаешь, крысы и кошки успели сбежать?

— При чем тут…

— Потому что ты будешь виновник их гибели. Может, среди них какой ихний Коперник был…

— Не Коперник, а Джордано Бруно.

— Какая разница…

— Люди тебя, конечно, не занимают.

— Ни один из них не сгорел, успокойся.

— Откуда ты знаешь?

— Да так. Наблюдаю жизнь. Тебе нужно, чтоб сгорел? Разочарую: всего лишь один ожог, и тот получен утром: наш друг Даур с похмелья опрокинул котелок хаши, на не свои, кстати, брюки. Травма обидная и болезненная, но не смертельная. Один только человек может еще сгореть в этом историческом пожаре… Сказать тебе, кто?.

— Только не ты.

— Но и не ты. Зачем мне гореть? Вещь же твоя…

— Разве только моя? Совсем-совсем не твоя?..

— Наконец-то! Поджечь тебя надо, чтобы до тебя дошло…

— Так это ты, подлец, нарочно не выключил кипятильник! Я так и думал.

— Нанялся я, что ли, ходить за тобой…

— Ну да, ты только под себя можешь.

— Опять же заметь, я — хам, а хамишь всегда только ты. Причем всегда мне. Хама ты побоишься.

— Да не боюсь я тебя!

— Ловко. Иногда и ты за словом в карман не лезешь.

— Только в нагрудный…

— Что это ты так всегда боишься быть заподозренным? Хочешь, чтобы непременно все подумали, что именно из сердца, а не из мошны. А у тебя ни того, ни другого. Расселся тут, греешься у своего костерка. Дай-ка и я пересяду, другой бочок погрею. А то свежеет к вечеру, контраст: с одного боку печет, другой стынет. Гордись: ты не слабый пожар раздул — хоть и не мировой. Гоголь, когда учинил кремацию своим мертвым душам, окончательно замерз, а не согрелся.

— Он сам сгорел, как живая душа.

— Ты думаешь?

— Ничего я не думаю. Что ты пристал ко мне с трепотней! Это у меня роман сгорел.

— Детище?

— Вот именно!

— Любимое?

— Ты этого не понимаешь.

— Того я не понимаю, этого… Сам ты что понимаешь! Ты хоть раз о ком подумал? понял кого? Ты называешь меня ОН, а себя Я… Это справедливо? Как водку пить — так вместе, а как блевать — так мне? Что ж тут такого удивительного, что мне все равно… Да гори роман твой синим пламенем! Это справедливо. Пусть будет по-твоему: это ты его написал, а не я. Так мне и дела нет. Ваши заботы, господин учитель.

— Так писал бы… мастер старинного анекдота!

— Я писать не умею. — Голос ЕГО прозвучал неожиданно мягко.

— Неужто? Наконец-то. Признался.

— Я не в твоем смысле. Не в писательском. Я расписаться не могу.

— Врешь!

Но я знал, что на этот раз ОН не врет.

— Ну, так иначе помогал как-нибудь. Наблюдал бы… Запоминал. Раз ты такой наблюдательный… Книжку какую про обезьян прочел да пересказал…

— Я читать не умею.

— И это? Однако ты по-своему последователен.

— Да, — сказал ОН самодовольно, — характер — это моя прерогатива.

— Прерогатива… Откуда ты слов таких нахватался. Как старых анекдотов…

— Вот опять… я твоя мусорная корзина. А между тем теперь у тебя только то и осталось, что я из нее, скомканное, разгладил.

— Ты сохранил это?!

— А как же! Черновики — это кайф. Их можно разглядывать, а не читать. Как квитанции. Как трамвайные билетики…

— Неужто ты меня так любишь?

— Так… — сказал ОН презрительно. — Почему тебя надо так любить? Как еврея. А нельзя просто любить? Это мало тебе, недостаточно?.. Я ненавижу тебя! Но все больше, чем ты меня. Все же я не так равнодушен…