Ожидание (три повести об одном и том же)
Шрифт:
Подвинулся я к костру спиной. Сунул в него руки, чтобы верёвка перегорела. Крик у меня в горле бьётся. Я его зубами держу.
Сколько это продолжалось? Долго. Верёвка подалась. Я её разорвал. Повернулся на живот. Мне сунуть руки в холодную воду хотелось. Горели руки. А воды не было.
Кони петлюровские пустили лужу. Я в неё сунул руки. Больнее этой боли я ничего не испытывал. Аж судорога всего меня смяла. Словно в нутро кипятку влили. Я тогда потерял сознание.
Очнулся, стал ноги развязывать. Пальцы обгорели, врастопырку стоят. Никак верёвку не ухватить. На плетне серп висел, которым
К лиману ползу. Думаю, отвяжу лодку – и в плавни. Раза три по дороге падал. За крайними хатами меня утро настигло. Я забился под чей-то камыш. У нас на палево запасают, печки топить. И уснул…
Проснулся враз, будто меня толкнули. Проковырял в камыше дырочку. Смотрю.
Идёт по песку Егор, мой сосед. Сонный. А за ним гайдамак. Тоже сонный.
Подошел Егор, поднял охапку камыша, увидел меня. Я на него тоже смотрю и «Деву Марию» читаю: «Прими, пресвятая богородица, душу раба своего…»
Куда ж я на сожжённых ногах да с обгорелыми-то руками? И даже не страшно мне. Пусто так. Волна невдалеке плещет. А он, Егор, бросил камыш обратно. Выругался, как положено по-рыбацки, говорит гайдамаку:
– Прелый камыш. Негодный на палево. От него дух в хате тяжёлый. И борща на нём сварить невозможно, бо от него только вонь. Он огня не даёт. Пойдём, – говорит, – дальше.
Гайдамак хотел идти к другой куче, да лень его, наверно, взяла. Командует:
– Нехай. И на этом камыше твоя баба нам борща сварит. А когда не сварит, мы…
Старик смигнул с глаз что-то.
– Да ладно… Я тогда вроде в себя пришёл. Серп у меня на груди лежал, я его, когда уползал, с собой захватил. Сжал я тогда серп. Руки горят – я боли не чувствую. «Ну, – думаю, – воткну я тебе, гайдамак, этот серп в глотку».
Гайдамак пнул ногой камыш, говорит Егору:
– Бери.
Егор нагнулся. Лицо спокойное, только в глазах тень. Вдруг поворотился он круто. Ударил гайдамака снизу… Пришил он того гайдамака штыком. Камышом его забросал. А меня взял на руки и отнёс а лодку.
– Греби, – говорит, – Василий, в плавни. Я туда тоже прибуду и Марию с собой приведу. Жену свою.
Вот какие последние слова я от него слышал.
Вечером Мария в плавни одна подгребла. Меня гукает. Я спрашиваю:
– Егор где?
Молчит. Только плачет. У неё тогда первенец ожидался.
– Егора гайдамаки схватили. Крепко пытали, а покончить с ним не успели: красная конница их на геть вышибла – товарищ Котовский.
Егору гайдамаки язык вырвали за то, что молчал. И вот, подумай, потом Егор пел. Выйдет в море снасть на белугу ставить и поёт:
– Аа-ааа. А-ааа – аа. Ааа-а…
Будто ветер над плавнями. Не гляди, что без слов. И меня любил. Иногда смотрит в глаза, смотрит… Мы с ним одногодки, с Егором.
СЛАВКА, ИДИ СПАТЬ!
Старик замолчал, и Славке послышалось, что в темноте на лимане кто-то поёт, тихо, едва от тишины отличимо.
Славка теснее придвинулся к старику, посмотрел на свои руки. Они были слабые и пугливые.
– Славка, иди спать! – приказала
из окна мама. Славка пошёл.Он видел во сне, как старик скачет на белом коне, держа в окровавленных руках ясную саблю, похожую на серп. Славка видел отца, молчаливого и сосредоточенного. Отец смотрел на часы и считал: пять, четыре, три, два, один… НОЛЬ! И под элеваторами взрывалось горючее, и серые башни одна за другой отрывались от земли и уходили в небо.
КОЕ-ЧТО О СЛАВКЕ И ЕГО РОДИТЕЛЯХ
Некоторые утверждают, что детям недоступны заботы взрослых. Неверно это. Славка понимал очень многое. Одного лишь он не мог понять: почему его мама и его отец поженились.
Славкин отец уважал в людях способность работать без устали. Иногда, заработавшись, он терял счёт дням, и тогда неделя сжималась у него как бы в один длинный день. Время он мерил по сделанному. Сделанное никогда не удовлетворяло его, потому что к концу строительства у него накапливалось столько новых идей, что хоть заново всё переделывай. И, может, поэтому он с большой охотой ехал на новую стройку.
Отец никогда не бросал грустных взглядов на дом, который покидал. Никогда не тратил на сборы больше часа. И всегда говорил:
– Человека можно разгадать по тому, как он собирается в путь.
Когда Славка с мамой приезжали на новое место к отцу, мама заметно старилась. Глаза у неё тускнели, как тускнеют монеты. Платья теряли нарядность. Причёска становилась нелепой.
– Тебе нужна сутолока, – говорил отец.
– Мне нужна Москва, – говорила мама.
Днём, когда отца не было, мама сжимала руки под подбородком и часами ходила по комнате. Она совершала медленные круги. Круги всё сужались. Наконец мама останавливалась посреди комнаты, как будто упёршись во что-то невидимое. Её глаза были широко открыты, но они были словно повёрнуты назад, словно смотрели внутрь. Она что-то шептала в такие минуты. Потом мама замечала Славку. Она щурилась, говорила смущённо:
– Ну, что ты уставился?.. Закрой рот.
Эти два слова преследовали Славку всю жизнь. В классе ребята над ним смеялись. Придумывали ему разные клички: «Полоротый лягушонок», «Цып-цып»… У него была даже такая странная кличка – «Двадцать восемь».
Били его редко. А впрочем, кому интересно бить человека, который не дает сдачи, только улыбается и даже не плачет.
СЛАВКА, ЗАКРОЙ РОТ!
Утром мама сказала Славке:
– Ты останешься здесь, с отцом. Пока я в Москве устроюсь. Ты здесь загорай, поправляйся… Да закрой же ты рот, наконец! – крикнула она.
Дед Власенко хотел проводить маму. Он всё суетился, старался, чтоб веселее. Принес фотокарточки, начал хвастать.
– Анна, дочка моя. В Новороссийске живёт. Тоже по моряцкому делу. Строит в новороссийском порту большой пирс. Пятнадцать судов к этому пирсу враз станут… Вот смотри ж ты: девка, а такое дело справляет. Она в Ленинграде специальную аспирантуру изучала. Приехал отец на машине. Забрал мамины вещи и отвёз их на пристань.
– Я тебе Славку оставлю, – сказала ему мама. – Только живите, пожалуйста, здесь. Мария Андреевна за Славкой посмотрит.