Ожидание. Повести

— Пожалуйста, — сказал Квахадзе, когда повариха подала ему компот.

— Ешьте, — сказала Лиля ребятам.

— Ешьте, — повторил Квахадзе.

— Ешьте, — кинул от дверей веселый басок Демидова.

Никто и не заметил, как он вошел. Маша искоса глянула на него и наклонилась к детям, разрешая.

— Ешьте.

Из глаза ее капнула на скатерть слеза. Теперь я понял, почему она плакала, когда я наведывался к Сережке. И сладко, и трудно, когда тебя не оставляют наедине с бедой. Ведь она все одна, одна…

А Лиля сняла с себя халат, спокойно сунула его за стойку буфета, спокойно поправила кружевной воротничок перед зеркалом, надела пальто, сняв его с вешалки у дверей, и взяла Демидова под руку:

— Пойдем.

Я смотрел на них в окно.

Они долго шли сначала улицей, потом берегом, спустившись с обрыва к самой воде. Может быть, она его упрекала, а может, нет. Может быть, она говорила, что соскучилась, а он подтверждал, что тоже… Может быть, она спрашивала, отловился ли он, а он отвечал, что да… А может, он сказал ей, что они завтра сыграют с ней свадьбу, потому что подошел свадебный сезон.

13

А я решил пригласить Машу в кино. Когда я вышел из клуба с двумя билетами, столовая уже была закрыта. Значит, Маша прибрала в зале, потушила свет и отправилась за Сережкой. Обычно она мыла пол, сложив перевернутые стулья на сдвинутые столы, а потом все расставляла по местам. Сквозь стекло было видно, как она полоскала тряпку, роняя ее в ведро и выкручивая своими тонкими руками так, что они выгибались, и ямки на ее локтях обозначались еще отчетливей. Когда она наклонялась, юбочка не обтягивала, а облипала ее, и рыбаки и виноделы, проходя мимо, отпускали:

— Ядреная штучка!

Сами-то небось тряпок не крутят. Корабельную палубу драят шваброй. Это такая штука, вроде веника из веревок на длинной палке. Ее выкручивают, наступив на концы веревок ногой. Нет, мужчины, они — рационализаторы…

Я прошел мимо бетонного козырька новой автобусной остановки. Скоро нас соединят с Песчаным, и в Камушкин пожалует первый регулярный автобус. Жизнь неудержимо прогрессировала…

А строители от нас уезжали. Они перебазировались. Ближе к Песчаному. До свиданья, ребятишки, покоряющие горы. До свиданья, Рита.

Мне почему-то грустно.

Прямо перед моим носом открылась дверь яслей, и с приступочки осторожно сошла Маша с Сережкой на руках. Я сделал вид, что оказался тут без умысла. Мы поздоровались и пошли рядом, и я никак не мог сказать про билеты в кино.

— Дорожники завтра уезжают, — бросил я.

— Да, уже едут, — сказала Маша.

Сережка тоже пытался что-то сказать, но не мог, вроде меня.

— В клубе сегодня будет что-то такое, проводы… — сказал я.

— Они заслужили, — сказала Маша.

— Агу! — сказал я Сережке.

И тут мы уже подошли к калитке, а у калитки стоял Демидов. Выбритый, приодевшийся, он стоял, как новый. Даже в шляпе. Он курил, но, когда подошла Маша, посмотрел на Сережку и бросил окурок под ботинок.

Маша остановилась, ожидая, что он, наверно, объявит сейчас — вот вернулся, мол, домой, не пора ли и вам восвояси? Маша не доставала Демидову до плеча и поэтому смотрела вверх.

Я заметил, что от него попахивает винцом. Он косил на меня, а я помахивал чемоданчиком: ведь я еще не заходил с работы домой. И тогда Демидов сказал Маше при мне:

— А я билеты в кино купил.

И показал на ладони два синих билетика, какие были и у меня в кармане.

— Какое там кино? — совсем беспомощно спросила Маша.

— Художественный фильм, — сказал он.

— А Лешка с Алешкой? — зацепилась Маша, как за спасение.

— Они в шашки играют, — ответил Демидов. — Я им шашки принес.

Маша снова подняла на него глаза, и что-то небывалое, озорное сверкнуло в них первый раз: наверно, она была чертовская девчонка когда-то.

— Заболтают о нас, — сказала она с усмешечкой.

— А чего болтать? — в тон ей отозвался Демидов. — У меня невеста есть!

— Ну, я пошел, — напомнил я о себе и раскланялся самым настоящим образом, нелепо, как на сцене.

— Они оба посмотрели на меня, не ответив.

У меня бывают приступы веселости. Я прыгал по ступеням, пел без слов какое-то «ту-ру-ру», смешивая мотивы разных песен, подкидывал чемоданчик и, раздувая щеки, исполнял партию самой большой трубы в воображаемом духовом оркестре, я шел домой, как вдруг передо мной возник силуэт девушки. Представьте себе, это была Рита, строительница нашей дороги. Я почти налетел на нее. И представьте себе, я ей сказал:

— Здравствуйте, Рита. Да вы не удивляйтесь, пожалуйста. У нас тут все подряд здороваются.

— Здравствуйте, — ответила она мне.

— Вы идете в кино? — спросил я.

— Нет, — сказала она.

— Почему?

— Из-за этого вашего Зайца, — сказала она.

— Из-за какого-то Зайца лишать себя удовольствия? — сказал я. — Глупо!

— Не хочу его видеть, — сказала она.

— А у меня как раз два билета, — сказал я. — Вы ведь завтра уезжаете…

Возможно, я был так храбр именно потому, что она завтра уезжала. И, возможно, потому же она так храбро согласилась:

— Ну что ж! Пойдемте.

Ведь это нас ни к чему не обязывало. Накануне разлуки люди бывают ужасно откровенны и смелы, я это сразу почувствовал.

— Пожалуй, надо приодеться, — сказал я небрежно.

— Пожалуй, — согласилась она.

Наконец-то и в Камушкине пригодился мой галстук.

Мы пришли в вестибюль клуба, когда там топтались, то есть танцевали. Наверху, в зале, уже были расставлены скамейки, а внизу кружился слегка подвыпивший народ. Рыбаки не пьют в море. Никогда. А сегодня весь день возвращались рыбаки, весь день, ковыряясь в волнах, к причалу шли и шли сейнеры, ну а с возвращением полагается выпить… и как следует. Дорожники уезжали, ну а отъезд тоже всегда был поводом, и законным… Оркестр сменила гармошка.

Лиля, раскрасневшаяся, вся сиреневая, в сшитом на заказ платье, вся дрожа, отбивала разбитной ритм частушки перед чубатым парнем, распевая:

Я и так, я и сяк, Я и каб-лу-ком, А и как мне не плясать С таким маль-чи-ком?

Мальчик потряхивал чубом до бровей. На коленях другого чубаря выплясывала свое гармонь. Рядом со мной стояла Рита. Я вам не сказал? У нее было продолговатое лицо, гладкие, очень загорелые щеки и голубые-преголубые и того мало, какие-то голубейшие глаза, удивительные при этой шоколадной коже.