Ожог

– В ОВИР вы уже опоздали, Шалашников!

Из угла вышел молодой человек с мягкой бородкой и очень-очень жесткими маленькими глазками. В своей косоворотке и мягком пиджаке он выглядел просто неправдоподобно, будто с экрана, эдакий завершенный тип позднего народовольца.

– ОВИР уже давно закрыт, – не отрываясь, он глядел на Шалашникова.

Тот заметно смешался, делал вид, что что-то ищет по карманам, завязывал шнурки на своей папке с докладом.

– ОВИР, ОВИР… – бормотал он под нос. – У меня сегодня смена… в ночь выхожу… попробуйте прокормить семью при плане тридцать пять рублей за смену… я уже не молод… зрение слабеет…

– В чем дело, Кершуни? – нехотя, как бы сквозь зубы, обратился Аргентов к «народовольцу».

Все эсдеки уже покинули свои углы и столпились вокруг стола, все смотрели на Шалашникова и Кершуни. Куницер переводил взгляд с одного на другого. Похоже было, что все уже предполагали исход этой сцены и только лишь ждали пикового туза и пистолета. Мягкие Нинины губы прикоснулись к уху Куницера:

– Аристарх, уйдем отсюда, умоляю…

Он грубо ее оттолкнул.

– А что же мне-то говорить? – недобро улыбнулся Кершуни. – Пусть Шалашников расскажет, как он обменял двухкомнатную в Чертанове, на трехкомнатную в Тель-Авиве.

Шалашников поднял руку, чтобы наградить молодого человека пощечиной, но позволил близстоящим товарищам себя удержать.

– Что же… не скрою… дезертировать не собирался, но заявление подал… на последний случай… революционная тактика позволяет…

– Ну, слышали! – полыхнул Кершуни и повернулся ко всем, ожидая, видимо, соответствующего полыхания.

Маленькая группа людей возле стола молчала.

– Ну? – растерянно вымолвил Кершуни.

– Аргентик, что же ты молчишь? – издевательски крикнула с подоконника Верочка.

Куницер быстро оглянулся – бутылка была уже пуста на две трети.

– Да я же ж полный идиот! – вскричал Кершуни, бросился прочь, вернулся, схватил кепку, дернул воротник косоворотки.

– Легче, легче, Моисей, – потянулся было к нему Аргентов. – В конце концов, Шалашников…

Двери уже хлопали за Кершуни.

– Моисей, вернись!

Зов был оборван железной дверью лифта.

– Наивный жид-идеалист, русский патриот, – хихикала Верочка замухрышка. – Надо исключить его из социал-демократии, верно, Аргентум? Вот мы настоящие материалисты, трезвые политики, правильно, Никодимчик? Мы все уже самостоятельно позаботились об отступлении. Все продумали до мелочей, а? На какой марке машин вы будете ездить в изгнании? Советую «Ягуара». Аргентик, подаришь мне «Ягуарчика»? Твои мемуары «Подполье» будут в ходу…

– Какая мерзость! – сказал ей в лицо Аргентов, искажаясь от ненависти, заостряясь и дрожа.

– К черту эти ваши советские тряпки! – Верочка мгновенным движением разнесла свое ветхое платье на две части. – Хочу одеваться от Диора! Хочу лайф де люкс! Хочу хорошего мужика! Эй, Кун, пошли со мной! Брось свою дешевочку, она ничего не умеет!

Молчаливая вторая замухрышка, схватила Верочку за плечи, повлекла ее в соседнюю комнату. Лицо этой молчаливой ничего не выражало, оно как бы застыло в страдании, тогда как Верочка, невероятно помолодев и обнаглев, невидящими глазами смотрела куда-то и кого-то звала, проводя рукой по своему бедру и подталкивая вверх грудь.

– Протяни меня! Протяни меня!

Дверь за женщинами закрылась. Мужчины, глядя в пол, шапки в руки, один за другим покидали квартиру Аргентова. Хозяин, мыча от отчаяния, ходил из угла в угол.

– Какая мерзость, какая мерзость… Поверь мне, Кун, мы вовсе не такие…

Куницер подошел к окну, вылил остатки «Реми» себе в стакан. Получился почти полный стакан. Он выпил его, не отрываясь, а затем направился к телефону.

– Куда звонишь? – спросил Аргентов.

– В «ящик»? Меня ищут, да и мне не терпится узнать, как действует вычисленное мною орудие массового уничтожения.

Мне тоже ни рубля не накопили строчки

сказал Пантелей Маяковскому, сидя на приступочке памятника.

– Как видите, есть нечто общее между нами, Владим Владимыч. Есть и различие, дружище: вы пели как весну человечества республику свою, тогда как сонмище моих республик, включая даже Коми АССР, переживает позднюю засуху. Однако моя любовь к вам не уменьшается, мой славный, мой милый друг, плеснувший краску из стакана и поразивший в далекие времена юного фон Штейнбока своим надменным лицом молодого бунтующего европейца…

Он смотрел снизу на мощные складки широких штанин, отягощенных, по мысли скульптора Кибальникова, дубликатом бесценного груза, и думал о том, что такой вот гранитный тяжелый Маяк всегда казался ему недосягаемо пожилым, перезревшим, набрякшим, да и сейчас вот кажется таким, хотя и запечатлен тридцатисемилетним, то есть моложе, чем он сам, сидящий у подножия Пантелей, стареющий юноша, вечный друг красивого двадцатидвухлетнего Маяка, плеснувшего краску из стакана.

Дважды уже мимо Пантелея прошли дружинники, трое толстых работяг в выходных костюмах и с орденами. Несмотря на явную сытость, они говорили о мясе.

– И что же, мясо там есть? Снабжают?

– Очень капитально. Конечно, свинина. Говядины не бывает.

– Некоторые свининой брезгуют, а ведь вкусный сочный продукт.

– Татары, те жеребят лопают.

– Жеребятина бывает тоже нежная.

Они беседовали увлеченно, но всякий раз, проходя мимо Пантелея, внимательно его оглядывали. Издалека, от метро, на него смотрел милиционер.

«Боятся, что иностранец, – подумал Пантелей. – Вдруг прикует себя к памятнику и потребует освобождения Буковского. Бывали же в Москве такие случаи с иностранцами. Ясно, с русскими такого приключиться не может. Русскому человеку где взять цепи?»

Он вспомнил, как лет десять назад вокруг этого памятника собиралась толпа и читали стихи, как здесь демонстрировали «смоги» и тот же Буковский, герой русской молодежи, читал здесь стихи, еще и не думая о Владимирском централе. Нынешним ребятам такие поэтические манифестации кажутся невероятными. Некоторые полагают, что такое случалось только до революции.

– Который час, не скажете? – спросил дружинник.

Решили, наконец, выяснить – иностранец или наш. Сейчас он им покажет, что в доску свой, несмотря на длинные волосы и замшевые кеды.

– У вас рубля случайно не будет, папаша? – хриплым голосом ответил он вопросом на вопрос. – Душа горит. Из инфекционной больницы выписался. Воровать больше не хочу. На тарелку супа хотя бы…

Дружина испустила вздох облегчения – свой парень!

– Греби отсюда, пока цел, – сказал один.

– Есть мнение поддержать товарища, – сказал второй.

– Зачем снова толкать на стезю преступления? – резонировал третий.

Первый тут же согласился и выскреб из кармана какую-то мелочишку.