Ожоги сердца (сборник)

— Ну и дисциплина…

— Она у меня есть, товарищ полковник, но смех по своим законам живет. Он ведь сам собой вырывается из груди… И потом, чем дольше его держать в себе, тем он пуще рвется наружу. Разве только каской хохоталку закрыть, но тоже вырвется…

Наблюдая за угрюмым полковником и хитроватым ординарцем начальника штаба, я прислушивался к знакомому голосу агитатора полка Виталия Васильченко:

— …«Лопахин, морщась от боли, снова помял угловатую лиловую шишку над бровью, сказал: — Да ведь это удачно так случилось, что я спиною ударился, а то ведь мог весь дверной косяк на плечах вынести…»

Потолок подвала, пивные бочки, ящики с пустыми бутылками гудели и звенели от солдатского смеха так, словно все это было приспособлено для шумового сопровождения напряженной работы штаба. Мне даже показалось, что мы находимся внутри какой-то огромной гитары, по струнам которой барабанят все кому не лень, лишь бы отвлечь внимание штабников от подготовки боевых распоряжений, вроде без этого все понятно — не первый день воюем.

Когда чуть стихло, полковник отвернулся от говорливого Устима и склонился над картой: принялся уточнять задачу полка в заключительном штурме. Где-то раскатисто гремели залпы орудий, невдалеке, за каналом Ландвер и в районе рейхстага, сотрясали землю взрывы бомб и тяжелых снарядов — привычная звуковая окантовка работы штабов первой линии. На это никто не обращал внимания. А вот голос Васильченко и слова, которые он произносил, делали свое дело с такой силой, что в штабе воцарилось безмолвие с улыбчивыми переглядками между начальниками и подчиненными.

— …«Рано утром Копытовский разбудил Лопахина:

— Вставай завтракать, мелкая блоха!

— Какая же он блоха! Он — Александр Македонский…»

И снова взрыв заразительного смеха.

— Так работать нельзя, — сказал полковник, поднимаясь.

Устим открыл ему проход, как бы приглашая пройтись туда, где смеются солдаты. Полковник вышел. Мы последовали за ним. Сейчас Васильченко получит замечание, подумалось мне, но чем это кончится? Ведь в самом деле, смех нельзя запретить. Солдаты могут поставить полковника в неловкое положение. Конфуз…

Устим, будто угадав мою заботу, прошмыгнул между бочек вперед и, повернувшись к нам, напомнил:

— В столовых, во время приема пищи, и на концертах команда «смирно» не подается…

— А ты и впрямь в шутника играешь, — упрекнул его полковник.

— Нет, товарищ полковник, я в себя играю, однако всю войну веселым словом дорожу. Оно солдатскую душу верой в жизнь окрыляет.

Полковник остановился. Он понял, что находчивый гвардеец уже обвиняет его в посягательстве на крылатость солдатской мечты, на солдатские права. Хоть поворачивай обратно.

Между тем Васильченко продолжал излагать переживания неудачливого в любви Лопахина. Истосковавшиеся по женам и невестам гвардейцы с жадностью ловили каждое слово, смеялись и аплодировали, будто забыв про все на свете.

Мы прошли вперед и остановились за спиной Васильченко. В руках у него была полевая тетрадь с расклейкой вырезок из газет, которые никто не посмел располосовать на закрутки махорки. Да разве можно! Это были главы из романа «Они сражались за Родину». Васильченко читал так выразительно и с такой откровенностью, что верь не верь, — он натуральный Лопахин.

Всполохи пожаров и осветительных ракет расталкивали темноту в подвале. Перед моими глазами как бы выныривали из темноты лица знакомых мне автоматчиков. Это был час запоздалого обеда. Они уже успели опустошить свои котелки и гремели ложками, единодушно одобряя старания чтеца. В смеющихся глазах нескрываемая грустинка и стремление — не подвести друзей в последнем бою и… домой, домой!

Наконец они заметили полковника и стоящего рядом с ним Устима Чулымцева.

— Щукарь пришел… Щукаря давай, Щукаря!..

Васильченко уступил свое место Устиму.

— …«Зараз расскажу все до нитки, — начал он сипловатым голосом. — Жеребцы нехай ржут, тьфу, сбился, — бегут трюпком, а я пожалуюсь тебе. Хучь ты и пасмурный человек, а должон понять и восочувствие поиметь… Перво-наперво: родился я, и бабка-повитуха моей покойной мамаше доразу сказала: «Твой сын, как в лета войдет, генералом будет. Всеми статьями шибается на генерала: и лобик у него, мол, узенький, и головка тыквой, и пузцо сытенькое, и голос басовитый. Радуйся, Матрена». А через две недели пошло навыворот — супротив бабкиных слов…»

Устим, сгорбившись, по-стариковски шагнул ближе к сидящим гвардейцам, которые сдерживали смех до той поры, покамест Щукарь не полезет в воду откусывать крючки, а затем…

Прыснул один гвардеец, второй, третий… И началась цепная реакция смеха. Серьезным оставался только Устим. Улавливая в его голосе жалобу и раскаяние, я задыхался от недостатка воздуха в легких, смеялся до колик в боках, до слез. Наконец передохнул, встретился с взглядом полковника. Он тоже полез в карман за платочком. Угрюмости на его лице как не бывало.

Часа через два, когда штурмовые отряды полка, в том числе автоматчики резервной роты, с ходу вышибли гитлеровцев из соседнего квартала и взяли на прицел Потсдамский мост, полковник Титов сказал мне:

— Твой агитатор и этот старикашка ординарец молодцы. Похоже, они земляки Шолохова, прямо его языком «гутарят».

Я не стал возражать ему, хотя хорошо знал, что Виталий Васильченко родился и вырос в Запорожье, а Устим Чулымцев — коренной сибирский хлебороб.

Впрочем, и сибиряки, и уральцы, и волжане, и дальневосточники, что прошли под знаменами 220-го гвардейского полка от Сталинграда до Берлина, — каждый готов был оспаривать, что Шолохов из тех сел и городов, где они росли и мужали. Добрый, неунывающий и мудрый спутник солдатской жизни на фронте. Его «Наука ненависти», главы из романа «Они сражались за Родину», его выступления в печати и по радио помогали нам, политработникам, поднимать боевой дух воинов. Порой мне казалось, что Михаил Александрович постоянно подслушивает думы нашего полка, потому находит верные ходы к сердцу и разуму каждого из нас. Он сражался за Родину своим оружием неистовой силы, штурмовал Берлин, принимал капитуляцию берлинского гарнизона. В этом я был твердо уверен тогда, уверен и теперь.

5

— Еще один рывок… и первомайское утро будем встречать в канцелярии Гитлера, — говорили гвардейцы, готовясь к атаке, назначенной на раннее утро. Однако в 3 часа утра первого мая поступил приказ о прекращении огня. Этот приказ поступил в части, которые форсировали канал и вплотную приблизились к объекту «153» с востока, юга и запада. В 3 часа 20 минут на Горбатом мосту, что возвышался в ста метрах от Потсдамского трамвайного моста, показались немецкие парламентеры с белыми флагами. Их пропустили через канал на нашу сторону и отправили на командный пункт Чуйкова в район гостиницы аэродрома Темпельхоф. Группу парламентеров из четырех человек возглавлял начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал Ганс Кребс…

Боевые действия в Берлине закончились к 10 часам утра 2 мая.

В завещании, которое подписал Гитлер в 4 часа утра 29 апреля 1945 года, говорилось, что президентом Германии назначается адмирал Дениц. Но Дениц в эти дни находился в Мекленбурге. Судя по этим показаниям и документам, можно подумать, что немецкие войска, обороняющие Берлин до последнего патрона, действовали самостоятельно. Но это далеко не так. Как показали пленные чиновники центрального узла связи, руководители третьего рейха ушли от руководства войсками только после того, как советские войска оказались у стен имперской канцелярии. Борман и Геббельс долго ждали генерала Кребса, который ходил с белым флагом к русскому командованию для переговоров об условиях капитуляции.