Ожоги сердца (сборник)

Кребс вернулся и сообщил: «Русские не идут ни на какие условия. Только безоговорочная капитуляция…»

После этого главарям третьего рейха осталось лишь одно: кончить жизнь самоубийством. Другого выхода не было.

Примерно около трех часов дня 2 мая на площадях и улицах появились вереницы немецких мирных жителей. Возле русских походных кухонь возникли очереди голодных берлинцев, обреченных Гитлером на гибель, на голодную смерть. Запах хлеба, как луч солнца, оживил их лица. Аромат свежеиспеченных булок, а с ним и веру в справедливость, в право на мирную жизнь трудолюбивого немецкого народа принесли мы тогда в Берлин. В хлебе солнечная энергия жизни. С этого началась мирная жизнь Берлина. И вспомнились мне в тот час хлебные нивы Кулунды…

Прохлада вечерних сумерек облегчила дыхание. Закончив выступление перед сотрудниками элеватора о Берлине 1945 года, я прислушался к тишине. Она наполнялась звоном, похожим на звон рассыпанного золота. Мне с юности знаком звон золотой россыпи на тарелках весов, когда от нее отбивают шлихи. Знаком, потому что родился и вырос в тайге среди старателей. То золото отсыпалось на плавку банковских слитков, а это, что сейчас звучит в моих ушах, течет в бункеры семенного фонда. Как приятно ласкает мой слух звон зерна кулундинской пшеницы.

В ходе беседы я не заметил, что меня слушал секретарь райкома партии, бывший в войну войсковым разведчиком, Николай Федорович Колчанов. Вместе с ним сюда приехали моя дочь Наташа и сын Максим. Они стоят за моей спиной, о чем-то переговариваются вполголоса. Я оглянулся, в лицо пахнуло степным солнцем. В руках у них колосья пшеницы. Завтра я отправлю детей в Москву — через неделю начало учебного года. Теперь они знают, как достается кулундинцам хлеб.

МЕТЕЛЬ И ПОЗЕМКА

1

Закружили над Кулундой снежные метели. Здесь сейчас горячая пора. На озимых и на зябях передвигаются развернутым строем бригады и звенья хлеборобов. Вышли сюда и школьники. Вышли целыми классами с охапками хвороста и самодельными щитами для снегозадержания. Видя, где и как ветер переметает снега, они бросаются на перехват белесых змеек поземки. Смотри и вспоминай цепи рот и батальонов, поднявшихся в атаку. Идет бой за влагу в почве. Его ведут солдаты хлебного фронта Кулунды. Иные готовы собой закрыть зеленеющие всходы озимых ради сохранения на них снежных шубок.

«Да, мы ведем тяжелый бой, несем порой невосполнимый урон, но это не значит, что опустили руки, окончательно сникли. Ничего подобного», — вспомнились мне слова секретаря райкома партии Николая Колчанова. Он прав: вижу, убедился — кулундинцы не опустили руки, не сникли от ударов ветровой эрозии.

Метель и поземка — крылья зимы над пашнями. Они радуют и огорчают: метель — игривая молодость зимы, поземка — ее седина. И снова думы о жизни, снова воспоминания о пережитом.

Еще на прошлой неделе Николай Федорович, зная, что я собираюсь возвращаться в Москву, спросил меня с упреком: почему я не побывал в первом отделении Купинского совхоза, где работает Ольга Харитоновна Ускова?

— У меня еле-еле хватило сил и времени навестить семьи однополчан, — попытался оправдаться я.

— Она отличная телятница, а муж вместе с двумя сыновьями и дочерью трудятся в поле… Побывай у них непременно.

— Побываю, только в следующий приезд.

— Ну и зря. Жалеть будешь.

— Почему?

— Ольга Харитоновна — дочь Харитона Устименко.

— Как?!

— Вот так. Вышла замуж и стала Усковой. А если ты забыл Харитона Устименко, могу напомнить.

— Не надо.

Харитон Устименко. Разве можно забыть человека, который…

Было это тринадцатого сентября сорок второго года. В тот день рано утром армейские разведчики вернулись из Гумрака, занятого войсками Паулюса. Они принесли какие-то важные сведения. Важные, потому что их сразу же принял начальник штаба армии. В тот же час я получил задание.

— Связь с бригадой Горохова прервана, — сказал начальник штаба, вручая мне пакет, — передать лично комбригу. Он на командном пункте Тракторного завода. Дуй туда без оглядки. Аллюр три креста. Ясно?

По голосу начальника штаба, по взгляду его воспаленных глаз мне без объяснений было понятно, что от того, как скоро будет доставлен этот пакет, зависит судьба завода, подготовленного к взрыву.

— Ясно, — ответил я и выбежал к стоянке мотоциклов. Но после вчерашней бомбежки здесь не осталось ни одного целого мотоцикла, ни одного разгонного «козлика», уцелела лишь одна полуторка. Она стояла в овраге за кучей сваленного сюда металлолома и утильсырья.

В кабине с открытым верхом этой неказистой колымаги сидел Устименко. Харитон Устименко — тихий, с тоскующим взглядом крестьянин из деревни Чумашки. В руках листок бумаги, испещренный ученическим почерком. Дочь Оля писала отцу:

«О нас не беспокойся, я учусь уже в шестом классе, мама работает в поле вместо тебя, помогаем фронту…»

Успев прочитать эту фразу, я спросил Харитона:

— Машина заправлена?

— Заправлена, — ответил он.

До сих пор никто не решался ехать с ним. Да и кто мог решиться на такой риск, если от одного взгляда на машину, которой он управлял, брала оторопь: ни бортов, ни крыльев, и кабина без крыши. Тряхнет где-нибудь в ухабе — и колеса разбегутся в разные стороны — собирай их потом с баранкой в руках: дескать, куда вы убежали от руля.

Однако делать нечего, пешком до Тракторного не скоро доберешься. Будь что будет. Показываю Харитону пакет и говорю:

— Аллюр три креста, на Тракторный…

Он понимал смысл кавалерийского термина «аллюр три креста» на своем шоферском языке и будто давно ждал такого доверия. Надавил стартер, и, едва я успел сунуться в открытую дверцу кабины, полуторка рванулась вперед. Если бы кто-нибудь со стороны посмотрел, как это произошло, то был бы удивлен: шутка ли, груда металлолома, зацепив человека, вдруг побежала от свалки. Как удалось Харитону Устименко выскочить на своей колымаге из оврага по крутым сыпучим тропкам — трудно сказать. Поверив в способности шофера и его телеги на автомобильных колесах, я, как положено в таких случаях, начал поторапливать:

— Жми, жми…

— Жмем, жмем, — отвечал мне Харитон, имея в виду и себя и машину. Он как бы сросся с ней. Судя по всему, ему трудно было хотя бы в мыслях отделить себя от машины.

Под колеса стремительно струилась издолбленная снарядами и минами дорога. Свалившиеся столбы и глубокие воронки отскакивали в сторону, лишь кое-где кусты рваной арматуры, по своей нерасторопности, не успевали прибрать свои ветки и царапали железными прутьями и без того обшарпанный кузов.

Мы мчались вдоль берега Волги. Недалеко от заводского поселка впереди бегущей машины начали вырастать копны вздыбленной земли.