Пабло Пикассо

Быть может, Макс Жакоб, будущий, известный Макс Жакоб, утешился бы немного при мысли, что поверх его портрета написали Мадонну? Пикассо не помнит точно, но ему кажется, что он не смывал краски, а просто загрунтовал холст, так что «может быть, можно будет увидеть этот портрет в рентгеновских лучах». Говорит он об этом с ноткой сожаления в голосе, сожаления об утраченном произведении.

Они с Максом видятся очень часто. Образ жизни Пикассо только кажется беспорядочным, на самом деле он все же соблюдает некоторые основные правила, установленные им самим. Пикассо старательно занимается французским языком. И вот, несмотря на полное несходство их характеров, начинают проглядывать сходные черты, способствующие установлению взаимопонимания. У обоих — своеобразное чувство юмора; обоим свойствен внезапный переход от тоски к безудержному веселью, оба сторонятся патетики и обожают розыгрыши. Наверное, ничто так не привлекает молодого человека, чье существование непрочно, а будущее неясно, как возможность вместе посмеяться.

Пикассо представляет Макса Жакоба своим испанским друзьям, которых все больше и больше приезжает в Париж, «как если бы они заразились».

Осенью к Пабло приезжает Матео де Сото. Пикассо рисует его портрет: квадратное лицо, немного приплюснутый нос, удлиненные глаза под тяжелыми веками и маленькая бородка, придающая ему сходство с поэтом-романтиком («Портрет», собственность Пикассо).

Еще через несколько дней приезжает Сабартес. Пикассо и де Сото встречают его на вокзале д’Орсей около десяти часов утра. Первой мыслью, пришедшей в голову Сабартеса, была та, что он заставил своего друга нарушить свои привычки. «Почему ты встал так рано?» — спросил Сабартес. «Чтобы встретить тебя», — был ответ Пикассо.

Благодаря приезду Сабартеса этот период жизни Пикассо открыт для нас, описан верным другом. Он, со свойственной ему выразительностью, расскажет о живописности полунищего существования, о муках творчества.

Молодые испанцы бродят по парижским улицам, как бы желая раствориться в огромном городе. Как все иностранцы, общающиеся друг с другом, они ищут компании друг друга, чтобы облегчить бремя одиночества, они ощущают потребность отыскать такое место, где можно было бы встречаться каждый вечер, ведь вечера кажутся такими пустыми, их нужно чем-то заполнить.

Как-то на Монмартре они набрели на такое местечко. Это была площадь Жан-Батист Клеман. Впрочем, от площади было одно название, на самом деле это просто дыра, ни тротуара, ни мостовой, ни фонарей. Притон, в который они решили заглянуть, именовался довольно странно — «Цыц». На арго это означало еще и вызов. Однако поскольку многие испанцы, даже изучавшие французский язык, далеко не сразу проникли в тайны арго, слово это было нм не совсем понятно, но им нравилась его краткость и звучность. В первой комнате они увидели стойку бара и несколько пустых пивных бочек, используемых вместо столов. Следующая комната выглядела еще менее гостеприимно: вместо пола там была утрамбованная земля, вдоль стен поскрипывали трухлявые скамьи, сами стены были сырые и все в пятнах. Вокруг светильников пауки выткали такую толстую паутину, что свет сквозь нее пробивался с трудом. Только молодость и бедность испанцев могли побудить их превратить это место в свое убежище.

Испанцы посещают кабачок с завидным постоянством, поэтому вскоре хозяин отдает заднюю комнату в полное их распоряжение. Хозяин (его называют Фреде) в натянутом на уши берете наливает им пиво. За спиной у него висит гитара, иногда он потихоньку аккомпанирует испанцам, когда те поют. Очень скоро он начинает называть их «мои малыши». Благодаря этим самым клиентам он очень скоро станет весьма известной личностью.

Однажды, движимый великодушием, он велел убрать паутину и побелить стены и потолок. И испанцы вообще почувствовали себя как дома. И Пикассо и Рамон Пичот принимаются за работу. На выбеленных стенах Пикассо рисует тонкой кисточкой обнаженных женщин. Рядом с ними изображается отшельник. «Искушение святого Антония!» — хором восклицают друзья. Пикассо останавливается. Пишо в другом углу рисует Эйфелеву башню, для иностранцев — это эмблема Парижа, а над ней — дирижабль Сантоса-Дюмона. Это уже дань времени. Остается еще свободное пространство. Пикассо набрасывает эскиз поясного портрета Сабартеса, размером больше чем в натуральную величину, это портрет поэта, стоящего в позе декламатора с листком бумаги в руке. А над головой поэта — летучая мышь в полете, эмблема его родного города.

Так что отныне эта комнатушка в «Цыц» становится уголком Испании в сердце Парижа. Жизнь большого города стучится в двери этого импровизированного убежища. Однажды они слышат раздающиеся из соседней комнаты крики ужаса и бешеные возгласы: там сводили счеты с помощью ножей. В другой день оттуда же раздаются выстрелы. Однако тут же в их комнату входит Фреде: «Ничего, ребятки, ничего страшного, все нормально», и недрогнувшей рукой наливает им пиво.

«Выпьем… Такое случается не каждый день… Выпьем еще…»

Сабартес вспоминает маленькую квартирку на бульваре Клиши. в которой Пикассо живет вместе с Маниаком, большая комната служит мастерской. Маленький столик, весь заваленный книгами, бумагами и вообще всякой всячиной, освобождают на то время, пока Пикассо пишет картину. Во время перерыва столик снова загромождается неведомо чем. Повсюду вдоль стен навалены картины. Полотно, которое между собой они называют «Похороны Касахемаса», служит ширмой, за которой царит вообще уже полная неразбериха.

Однажды вечером Сабартес встретил здесь Макса Жакоба, который очень часто приходит повидать своего друга и при этом почти всегда приносит какую-нибудь книгу. В этот вечер Жакоб принес томик Верлена, чтобы прочесть его своим иностранным друзьям. Пикассо учит язык, остальные же знают его не лучше, чем сам Пикассо сразу после приезда, но музыкальность этих стихов заменяет им ускользающий от них смысл. Макс читает медленно и размеренно. Потом оживляется, принимается жестикулировать, повышает голос. Наступила ночь, а он все читает. Он все еще держит в руках книгу, но букв уже не видит, поэтому читает наизусть. В комнате царит тишина, вместе с темнотой пришел и холод, огонь в маленькой печке почти погас. А Макс Жакоб читает стихи этим очень молодым людям, перед которыми еще целая жизнь:

Мягким широким Черным плащом Сон укрывает Грустный мой дом. Нет ни желаний, Ни робких надежд. Спи, упованье, Тяжек мой крест.

Этот страх перед терзающей его жизнью кажется своеобразным уроком его молодому испанскому другу, питающему такие большие надежды, жаждущему совершить невозможное…

Я колыбель Под легкою рукою, Но в черном склепе Я ищу покоя… —

читает Макс Жакоб. Голос его затихает, прерывается.

Тишина. Тишина… Выдохнув последние слова, он умолкает и опускается на пол.

Сравнивая творчество Пикассо, которое так поразило его по приезде в Париж, с окружением художника, Сабартес видит, насколько его друг слился с атмосферой, которой он дышит, со светом, с визуальными впечатлениями, с той самой комнатой, в которой он натягивает холст на подрамник. Привыкнув немного к последним картинам Пикассо, он испытывает головокружение, как человек, заглянувший в пропасть. Он чувствует, что что-то произошло с Пабло, произошло не только в плане творческом; был какой-то сильный внутренний толчок, потрясение, пробуждение к реальности. В 20 лет Пикассо теряет беззаботность молодости.

Из красочных всплесков, из бесконечного фейерверка появляется на свет новое содержание, новое видение человечества. Перемена совершилась не в один день. В такие переломные периоды его жизни каждая картина обозначает шаг вперед в том направлении, которое видно только ему самому. «Накрашенная женщина» (Музей Барселоны) еще переливается красками на пестром фоне, но уже не светится изнутри, как «Куртизанка с драгоценностями» (бывшая коллекция Рикардо Виньеса), ее двусмысленная улыбка невесела, а тело кажется безжизненным.