Пацифида
Шрифт:
– Вот как!
– Увы, ваша реальность закончилась с вашим падением.
– А как же мои апартаменты? Меня только что собирались туда проводить?
– Санитарам велено вам подыграть.
– Вы хотите сказать, что номера 1192 не существует?
– Именно так. В нашей клинике номера 1192 не существует, а вашу палату мы называем К-Наа. Хотите знать, почему? - Вы всю дорогу повторяли это слово, вот оно и приклеилось, во всяком случае, к вашим несчастным соседям по палате. Так что теперь это палата К-Наа.
И старик неожиданно рассмеялся,
– А что со мной на этот раз? Почему я опять валялась на полу?
Я чувствовала себя на редкость странно: ни паники, ни сожаления, ни страха; покой и приятное чувство комфорта, и радость оттого, что рядом дед, а значит, мне ничего не грозит.
– Я что-то принимаю? Уж больно все это нереально.
Старик достал платок, прочистил нос:
– Вы пытались бежать, поскользнулись, упали. На вопрос номер два отвечу "нет". Вы только поступили, и мы вас наблюдаем. Назначение зависит от диагноза, а диагноз - от результатов обследования.
– Обследуете, значит?
– Произнесла я легкомысленно.
Вертлявая скользкая мысль теребила мозги и не давала себя сформулировать. Все происходящее казалось несерьезным и напоминало детскую игру "веришь - не веришь", да и старик никак не тянул на главврача: то нос продует, то затылок почешет, то хмыкнет в самый неподходящий момент. Огорчало одно: клиника нервных болезней, похоже, была самая, что ни есть настоящая, и это путало мой радужный настрой.
Старик повернул ко мне лицо и неожиданно брякнул:
– Дангэ туррэ фа?
– Трокк!
– Ответила я рефлекторно и опешила.
– Откуда я знаю этот язык?
– Ну, знаешь, и знаешь, - отмахнулся он, - нам нужно торопиться: сейчас сюда придут врачи.
– Я так и знала: ты ненастоящий!
– Это как посмотреть!
– Старик достал из кармана еще один платок, вытер им лоб.
– Неизвестно еще, кто из нас настоящий!
И тут до меня дошло:
– Послушай, дед, а ты, часом, не галлюцинация?
Старик сел на диван, хлопнул ладонями по коленям и громко рассмеялся:
– Нет, ну это положительно дурдом! Мер-Кааба для нее настоящая, Зот-Оммог настоящий, шестирукий усач настоящий, а я, значит, - галлюцинация!
Он так истошно хохотал и топал ногами, из глаз его текли ручьи, все тело сотрясалось и ходило ходуном, и на секунду показалось, что старику не хватит кислорода. Был даже момент, когда я волновалась за его душевное здоровье. Насмеявшись вдоволь, дед еще раз прочистил нос, грязным платком вытер глаза, пригладил растрепавшиеся волосы, отдулся.
– Давно так не смеялся!
– Стоп! Я ведь ни слова не сказала про шестирукого усача! - Вперив руки в бока, я висела над дедом и коршуном буравила его лицо.
– Признавайся, кто ты есть и куда меня звал на своем дурацком языке!
– Так ты идешь?
– А у меня ест выбор?
– Выбор есть всегда! Можно покаяться перед родителями, сказать, что все придумала, что больше так не будешь, пройти пару тестов и вернуться домой пристыженным унылым
проходимцем, можно остаться здесь, пройти полный курс, пролечиться и выйти отсюда годков через пять социально-адаптивным идиотом, а можно пойти со мной и начать все сначала.Мой рот скривился невротическим зигзагом:
– Один раз уже начала. Чем это кончилось, ты знаешь.
– Ты в начале пути, никто не обещал, что будет просто.
– Когда идти?
– Сейчас.
– Навсегда?
– Навсегда.
Дед подошел к стеллажу, нажал какую-то пружину, полки разъехались, обнажая проход в другое помещение.
– Уж так устроен этот мир, - бросил он через плечо, - если ты говоришь о Мер-Каабе, тебя положено лечить, а если рассказываешь о Киннари - ты здоровый член общества, знакомый с индуизмом. Ох уж этот Мидгард! Здесь можно говорить лишь то, что можно слушать!
ТРИ ГОДА СПУСТЯ
Стадион колыхался и гудел, словно гигантский улей, трибуны пели, скандировали, снова пели, танцпол вздымался лесом рук.
На исполинских табло птица радужного оперенья ритмично поднимала - опускала крылья.
Две пирамиды-голограммы парили в воздухе, источая голубоватое свечение.
Динамики ухнули:
– Break the chains!
И толпа подхватила:
– Break the chains!
Tear the veil!
– Пропела я в микрофон, и тысячи голосов ответили:
– Tear the veil!
– Cut the cord!
– Воззвала я к трибунам, и в ответ раздалось:
– Cut the cord!
Я стояла на сцене, раскинув руки, а подо мной колыхалось и дыбилось море людское, обрывками пены взлетали на воздух и лопались крики толпы.
Счастливая!
– Гудел в ушах знакомый голос, и три пары невидимых рук аплодировали в унисон.
– Теперь ты можешь говорить, и не бояться, что тебя услышат!
Что же произошло за последнее время? Ничего особенного - я родилась и прожила три года. Едва перешагнув порог лечебницы, я сбросила кокон пережитых лет и вольной птицей выпорхнула в мир. Старик, как водится, исчез, не оставив ни направления, ни напутствия, ни благословения. Что помню?
Первый жадный вздох - осенний запах влаги, такой насыщенный и терпкий, с примесью хвои и прелой листвы, с грибными нотками и грубоватым ароматом древесины.
Мой самый первый взгляд на мир - седое солнце за верхушками деревьев, размазанное полотно небес, набухший лес и брызги с набежавшей тучи.
Мой первый звук - вздох ветра, треск упавшей ветки и крик встревоженной сороки.
Мой первый робкий шаг - по бурому ковру в глубокий мох с трухой и соком давленой калины.
Где я сейчас?
На сцене, над толпой, среди гигантских пирамид и птиц с небесным опереньем.
Что делаю?
Рассказываю сказки о Мер-Каабе.
Передо мной колышется прибой из миллиона рук и голосов, и словно Пацифида в океане утонут в нем обломки прежней жизни.