Падди Кларк в школе и дома

— Телевизор, — покорно соглашаюсь я.

Против «ага», «не-а» и тому подобного, маманя никогда не возражал. Но сокращённые слова терпеть не могла. Это называется «телевизор» — не сдавалась она. А это макинтош. А это туалет.

Голос у неё вроде обычный.

— Можно включить телевизор?

— А что там? — спросила маманя.

Я не знал и знать не желал. Звук заполнит комнату, это главное. Папаня поднял глаза.

— Что-то такое… По-моему, про политику. Интересное что-то.

— Интересное?

— Фианна Фаль против Фине Гэл [26] , — выпаливаю я. Папаня даже оторвался от газеты.

— Что-что?

— Кажется, — промямлил я, — Не уверен.

— Футбольный матч, что ли?

— Нет, — догадался я, — Дискуссия.

Папаня смотрел без притворства только передачи с разговорами и «Вирджинца».

— Хочешь включить телевизор?

— Ага…

— Так бы и сказал.

— Я так и сказал.

— Ну, включай.

Папаня положил ногу на ногу и покачивал ею: вверх-вниз, вверх вниз. Иногда он сажал Кэтрин или Дейрдре и покачивал так. Помню, и Синдбада катал на коленках, когда он был совсем малявка. Значит, было время, и меня катал. Я встал.

26

Фианна Фаль, Фине Гэл — ведущие ирландские политические партии (примечание переводчика)

— Домашнее задание сделал?

— Да.

— Целиком?

— Да.

— И устно?

— Да.

— Что задали?

— Десять словарных слов.

— Десять? Какое первое, докладывай.

— Известняк. По буквам произносить?

— Не понимаю, зачем вам это слово, но давай.

— И-з-в-е-с-т-н-я-к.

— Известняк.

— Т-р-ё-х-с-о-т-л-е-т-и-е.

— Трёхсотлетие.

— Ага. Так называется трёхвековой юбилей.

— Так называется день рожденья твоей маменьки.

Я справился. Всё снова в порядке, снова спокойно. Папаня сострил! Маманя смеялась. Я смеялся. Он сам вообще покатывался со смеху. Впрочем, я смеялся дольше всех. Думал, разревусь, не выдержу. Однако пронесло. Моргал как ненормальный, но не разревелся.

— В слове «известняк» три слога, — сказал я.

— Отлично, — похвалила маманя.

— Из-вест-няк.

— А сколько в «трёхсотлетии»?

Я подготовился. «Трёхсотлетие», в отличие от «известняка», нам задали.

— Трёх-сот-ле-ти-е.

— От-лич-но. А сколько в слове «спать»?

Я хотел ответить, даже рот открыл — и понял шутку. Вскочил.

— Иду, иду.

Уйти хочется, пока всё славно. И я сам сделал, чтобы стало славно.

Двое учителей заболели, и Хенно приходилось присматривать за чужими классами. Он оставил нас с открытой дверью и кучей примеров на доске. Мы особо не шумели. Я любил длинные примеры, на целую строку, даже писал эти строчки по линеечке — чтобы были абсолютно прямые. Ещё нравилось угадывать ответ, пока решаешь. Вдруг раздался скрип и хохот… Кевин, перегнувшись через стол, вырисовывал одну, зато огромную каракулю на тетрадке Фергуса Шевлина. Ручку он держал кверху пером, и следа не оставалось, но Фергус Шевлин всполошился. Я этого не видел, потому что сидел спереди во втором ряду, а Кевин — в середине третьего ряда.

Всегда заметно, что учитель вернулся. Всё в классе замирает на несколько секунд. Он в классе, это точно. Я не поднял глаз. Почти дорешал.

Он навис надо мной.

Сунул прямо под нос открытую тетрадь. Чужую. Все страницы были во влажных светло-синих потёках размокших чернил. Через весь лист шли голубоватые полоски, точно хозяин тетради отирал слёзы рукавом.

Бить будет.

Я поднял глаза.

Хенно вёл с собой Синдбада. Тот недавно плакал, по роже ясно и по тому, как дыхание прерывается.

— Вот, полюбуйся, — сказал мне Хенно.

Он имел в виду: взгляни на тетрадь. Я полюбовался, как приказано.

— Это, по-твоему, не позорище?

Я смолчал.

Всего-навсего слёзы. Ну, размылись слегка строчки, ничего страшного. Написано-то всё верно. Буквы крупные, извилистые немного, как ручейки, но это оттого, что он ужас как медленно пишет. Некоторые предложения вылезают за строчку, но не сильно. Всего-навсего слёзы.

Я выжидательно молчал.

— Вам чертовски повезло, что вы не в моём классе, мистер Кларк-младший, — сказал Хенно Синдбаду, — можете полюбопытствовать у братца.

А я всё не соображал, что не так, почему я должен проверять братнину тетрадку, зачем Синдбаду стоять столбом. Теперь он не плакал, и с физиономии сошли красные пятна.

И тут пришло совершенно новое чувство: чувство творящейся несправедливости, напрочь кретинской и от этого не менее несправедливой. Синдбад всего-навсего плакал. Хенно его не знал и всё же срывал на нём злость.

Он приказал мне.

— Положите эту писанину в ранец, дома покажете матери. В ту же минуту, как войдёте в дверь. Пусть порадуется, какой экземплярчик висит у неё на шее. Вам ясно?

Ничего не оставалось, как пробормотать:

— Ясно, сэр.

Как хотелось объяснить всё мелкому, хоть взглядом. Как хотелось всем всё объяснить.

— В ранец, сейчас же.

Я аккуратно зарыл тетрадь. Страницы ещё не просохли.

— Проваливайте с глаз моих, — приказал Хенно Синдбаду. Тот поплёлся вон из класса.

— Да дверь за собой извольте прикрыть! В хлеву никак воспитывались?

Синдбад безропотно прикрыл дверь. Хенно вскочил и снова распахнул её: чтоб слушать, не шумят ли другие классы.

Я вернул тетрадку Синдбаду со словами:

— Не буду ничего мамане показывать.

Он не ответил.

— Ничего ей не скажу, — прибавил я. Хотелось, чтобы он понял.

Однажды утром маманя не встала с постели. Папаня побежал к миссис Макэвой договариваться, чтобы она посидела с сестрёнками. Мне с Синдбадом предстоял очередной школьный день.

— Идите завтракать, — скомандовал он, открывая заднюю дверь. — Мылись уже?

И умчался прежде, чем я сказал, что давно взрослый и всегда умываюсь перед завтраком. И хлопья себе сам готовлю, достаю чашку, всыпаю хлопья — ни разу не рассыпал, вливаю молоко. Потом сахар. Умею придерживать ложку ногтем, чтобы сахар не рассыпался повсюду. Но сегодня утром так переволновался, что не знал, за что хвататься. Чашки нет нигде. Ну, да я помню, куда маманя их ставит. А сам переставляю — не могу потом найти. Молока тоже нету. Наверняка ещё на крыльце стоит. А сахарок вот он. Я полез за сахаром. Только бы ни о чём не думать. Только бы не думать, как там маманя наверху. Как ей больно. Только бы к ней не идти. Я жутко трусил.

Синдбад ходил за мною хвостом.

Если не больна, если скоро встанет, знать бы, почему она не выходит? Знать ничего не хочу. Наверх идти не хочу. Знать ничего не хочу. Вернёмся из школы, а всё уже в порядке.

Я сожрал столовую ложку сахару. Прямо так и проглотил, не подержав во рту до настоящего вкуса. Аппетита не было. Ну его, этот завтрак, что с ним морочиться. Поджарю хлебушек. С газовой плитой всегда здорово поиграть.

— Мамочке плохо?

Я боялся услышать собственный голос.