Падди Кларк в школе и дома

— Сначала кнопку, — сказал я совершенно нормальным голосом, — Вон, сверху. Кнопку.

Мелкий не внял и продолжал копошиться. Внизу нежно напевало радио.

— Фрэнсис! — окликнул я.

Мелкий неохотно поднял глаза. Пора о нём, дуралее, позаботиться.

— Фрэнсис!

Он грустно поддерживал штаны.

— Почему ты назвал меня Фрэнсис? — спросил Синдбад.

— Потому, что тебя зовут Фрэнсис.

Hа мордахе мелкого ничего не отражалось.

— Тебя зовут Фрэнсис, — втолковывал я, — тебе не нравится, когда называют Синдбадом.

Он стянул ширинку одной рукой, а другой задёргал молнию. Опять двадцать пять. Скучно и глупо.

— Ты уверен, что не нравится? — спросил я. Опять-таки нормальным голосом.

— Отстань, — сказал Синдбад.

— В честь чего? — изобразил я удивление.

Мелкий молчал. Я зашёл с другой стороны:

— Не хочешь, чтобы и Фрэнсисом называли?

— Отстань, — сказал опять Синдбад.

Я сдался.

— Си-и-инд-ба-а-ад!

— Мамане скажу.

— Ей начхать, — нашёлся я.

Мелкий молчал.

— Ей начхать, — повторил я снова и подождал встречного вопроса «Что это вдруг ей начхать?» В ответ я уже приготовил отборную гадость. Но Синдбад не попался на удочку. Отвернулся и ну подтягивать штаны.

Бить его я пока не стал.

— Ей начхать, — и я приоткрыл дверь спальни.

Ничего, попробуем ещё разик.

— Фрэнсис!

Ноль внимания. Стал напяливать свитер и полностью в нем утонул.

— На колени, смерд, — сказал я и прописал ему дохлой ноги [27] .

27

Прописать дохлой ноги (ирл., жарг.) — пнуть в голень так, что нога отнимается (примечание переводчика)

Мелкий скорчился, ещё не ощутив боли, будто поднимал страшную тяжесть. Я издевался и видел издевательства так часто, что ничего смешного в них уже не чувствовал. Притвориться, что мучаешь кого-то просто шутки ради — это в своём роде самооправдание. Я и назвать его по-человечески не умел, родного брата. Маловат для человеческого имени. Он верещал и верещал, а затих лишь тогда, когда смекнул, что от его верещанья ничего не меняется.

А другой как ткнёт пальцем под рёбра из всей силы, точно ножом, вертит и елейным голоском осведомляется: «Я вас не побеспокоил?». Новая школьная мода, пошло с последнего понедельника. Не дай Бог расслабиться. Лучший друг двинет под дыхало: это шутка, ха-ха. Или схватит за сиську и выкрутит с криком «Ну-ка, свистни!» И кое-кто пытался свистеть. Синдбаду выкручивали сиську и прописывали дохлой ноги одновременно. Все друг друга примучивали и подкалывали, кроме Чарлза Ливи.

Чарлз Ливи никогда никого не задевал. Это и потрясало. Ведь он мог выстроить весь класс в линеечку, как Хенно по пятницам, и всех по очереди размазать по стенке. В присутствии Чарлза Ливи хотелось выделываться, материться на чём свет стоит — лишь бы он поглядел на тебя с уважением.

Они молчали часами. Нестрашно молчали: смотрели телевизор, читали, или маманя вывязывала трудный узор. Я, однако, не нервничал; лица родителей были спокойны.

И вдруг — как раз шёл «Вирджинец» — маманя спросила:

— Этот актёр, где мы его раньше видели?

«Вирджинец» папане нравился. Он даже не притворялся, что не смотрит.

— Надо вспомнить, — отозвался он, — Не уверен, но где-то точно видел.

У Синдбада не получалось правильно выговорить «вирджинец». Хуже того, он не знал, почему герой так зовется, что означает «вирджинец». А я знал.

— Потому что он из штата Вирджиния.

— Правильно! — говорил папаня, — Фрэнсис, ну вот дублинцы — они откуда?

— Из Дублина? — неуверенно предполагал Синдбад.

— Молодчина.

Папаня подтолкнул меня локтем. Я тоже подтолкнул его, коленкой в ногу, потому что сидел на полу у ног папани. Маманя спросила: «Сейчас реклама начнётся, хочешь, чайку заварю?» Он отказался, затем передумал и выкрикнул: «Давай!»

Во время новостей они всегда обсуждали эти самые новости. Чаще всего это была не то чтобы беседа, а так, ремарки по ходу действия.

— Чёртов идиотище.

— Вот именно.

Легко было догадаться, когда папаня хотел обозвать телегероя чёртовым идиотищем: он по-особому скрипел креслом. Чёртов идиотище непременно был мужчина, и непременно давал интервью.

— Да кто его спрашивает?

Спрашивает Чёртова идиотища журналист, но я понимал, что папаня имеет в виду. Иногда я успевал выругаться раньше самого папани.

— Чёртов идиотище!

— Молодец, Патрик.

Маманя не ругалась, когда я говорил «Проклятье» или «Чёрт» во время новостей. Новости вообще — вещь скучная, но надо уметь их смотреть, тогда станет интересно. Ослышавшись, я решил, что американцы сражаются во Вьетнаме не с герильями, а с гориллами. Экая бессмыслица! Израильтяне сражаются с арабами, а американцы, значит, — с гориллами. Радовало, что у горилл собственное государство, не зоопарк какой-нибудь. А американцы, гады, их за это убивают. Гориллы, самое удивительное, тоже вовсю били американцев: окружали, брали в плен, обстреливали с вертолётов. Горилла — и вертолёт! Дельта Меконга. Зона демилитаризации. Тет-Оффензив. Гориллы в зоопарке не были похожи на упорных бойцов: славные такие, похожие на старичков, умные. Шерсть грязная, зато руки — просто блеск, мне б такие ручищи. Я ни разу не лазил на крышу. Кевин лазил. Кевинов папаня застал Кевина на крыше и убил, а ведь Кевин залез всего-навсего на плоскую крышу кухни. Я болел за горилл, хотя двое моих дядьев и две тётки жили в Америке. Я сроду их не видел. Однажды на Рождество они прислали нам с Синдбадом по пять долларов. Не помню, на что я потратил свои пять долларов.

— Нет, чтобы семь долларов прислать, я же старший.

К тому же я забыл, которые дядя с тётей прислали десятку: то ли Брендан и Рита, то ли Сэм и Бу. В Америке у меня жили семеро двоюродных братьев, и двое из них — Патрики. Мне они были глубоко безразличны: я болел за горилл, пока не задал папане вопрос:

— А зачем янки сражаются с гориллами?

— Что-что?

— Зачем янки сражаются с гориллами?

— Мэри, ты слышала? Патрик спрашивает, зачем янки сражаются с гориллами.

Маманя с папаней не смеялись, но уж поверьте, это было смеху подобно. Я чуть не разревелся, так было стыдно. Я, дурак такой, больше всего на свете боялся опозориться. Боялся и ненавидел. Учёба, школа из этого и состояла — самому не опозориться и порадоваться позору других. И вот сейчас… Ну, дома — не в школе. Папа просто сказал, что герилья — это партизаны, и сразу всё прояснилось.

— Невозможно победить, — повторял папаня.

Я болел за них, за партизан.

Тут показали Чарлза Митчелла в студии.

— Вот те раз, у него галстук набекрень.

Потом показали Ричарда Никсона.

— Какой носяра! — сказал папаня, — Вы только полюбуйтесь.

— Между прочим, очень представительный мужчина.

Никсон пробыл на экране недолго, только пожал руки каким-то типам, и снова показали Митчелла. На этот раз галстук висел ровно. Папаня с маманей засмеялись. Засмеялся и я. Дальше не показали ничего особенного: только двух дохлых коров и крестьянина, который про них объяснял. Крестьянин злился. Кресло по-особому скрипнуло.