Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

В третьей школе директор оказался ботаником, но справка об образовании у него и у четырех учителей была та же. Илия Жуков начал казаться мне волшебником, могущим взглядом останавливать течение рек, напускать глад и мор, или, наоборот, осчастливливать племена и народы. Поэтому с некоторым даже волнением подъезжал я через несколько дней к тому Ханабаду, где было его местообитание.

— Жуков? — переспросил меня в райисполкоме суровый человек в белой фуражке и брезентовых сапогах.

— Так это, верно, Илья Захарович. Только он давно уже

тут не работает.

— Как его найти?

— А вон там, в чайхане. Где же ему еще быть!..

Перейдя поросшую редкой, притоптанной колючкой площадь, я зашел в древнюю ханабадскую чайхану с резными деревянными подпорками, где в полумраке сидели старики. Они пили зеленый чай и вели свои негромкие разговоры, время от времени выплескивая опитки на подметенный травяным веником глиняный пол. В глубине возвышался на табурете пятиведерный самовар с двуглавым орлом и медалями. А у единственного окна с выставленной, по теплому времени, рамой стояли три или четыре столика. За одним сидел квадратный, с необыкновенно широкими плечами человек в выцветшей майке, под которой виделась на груди синяя русалка. Брюки у него выше колен были завернуты и пришпилены английскими булавками, а рядом со стулом стояла самодельная тележечка на подшипниках. Я знал все это. Сотни тысяч и миллионы их ковыляли и ездили так целых пять или шесть лет после войны. Были и ухватистые, что, прирабатывая к пенсии, сидели по двое на углах или ходили в поездах и трамваях с орденами от плеча до плеча. Навеки простуженными голосами они снова и снова напоминали о моряке Черноморского флота, просившем перед боем передать жене прощальный привет, а сыну бескозырку. Потом в один какой-то год, точнее в одну осень, они все куда-то исчезли Говорили об островах, куда собрали их всех, которые непридомные, чтобы они там спокойно жили и не позорили нашу великую Победу. Разумелось, что им там хорошо, само государство заботится о них. И все, взрослые и дети, знали некую правду, но всевластный мираж воздействовал на всех, от пионеров до маршалов…

Он посмотрел на меня пронзительным бешено-радостным взглядом, будто знал, зачем я приехал.

— Садись! — и налил мне служебную порцию из стоящей перед ним бутылки. Я тоже ничего не говорил, мы с ним звякнулись и выпили, захрустев луковицей. Мне все здесь было понятно. Я знал уже, что денег он не брал за свою подпись и печать, одно угощение- триста граммов и закуску, никогда ничего больше.

— Советскому человеку следует верить, — сказал он — Коли говорит, что утерял документ, значит, правда!

И опять бешеное веселье в светло-голубых глазах.

О святая ханабадская простота, которая то ли хуже воровства, то ли сродни гениальности!..

На этот мой материал даже и опровержений ниоткуда не поступало. Лишь товарищ Атабаев мимолетно заметил, что нужно передовой опыт в школах пропагандировать, а не копаться в грязном белье. Так сказала мне Шаганэ В обкоме партии смотрели на меня со спокойной доброжелательностью, даже с неким сочувствием. Так смотрят на неразумное дитя, которое топает по лужам, обрызгивая прохожих.

Я полетел в министерство просвещения. Заместитель министра, представительный мужчина с твердым подбородком, не стал уходить от сущности дела.

— Мы посоветовались, где надо. В середине учебного года поднимать вопрос, обезглавливать школы не разумно. К тому же у товарищей опыт руководства, заслуги…

— А как с Пилмахмудом? — спросил я.

Он посуровел лицом, словно некая форточка закрылась в глухой стене. Мы оба молчали. Это длилось невыносимо долго. Потом я пожал его неожиданно очень мягкую руку и вышел в коридор, на улицу. Там ходили люди, сигналили автомобили, прыгали воробьи…

Второй секретарь ЦК Компартии республики товарищ Тарасенков всей своей громадной фигурой легко вышел из-за стола, с чувством потряс мне руку:

— Так он же сын рыбака!

— Кто? — не понял я.

— Товарищ Балтабаев. Пилмахмуд ваш. Правильно вы его пропесочили. Мы уже предупредили его, чтобы вел себя скромнее…

И вдруг я ощутил, как из неведомых глубин прилила к лицу горячая волна, залила щеки, голову.

— Так он же вор, подлец. Подушечки у детей крадет, у сирот…

— Какие подушечки? — спросил озадаченно товарищ Тарасенков.

— Конфеты дешевые такие, с повидлом в середине. Это все равно, что у слепого нищего из шапки мелочь украсть, еще хуже!..

— Вот мы и предупредили его, чтобы не допускал нескромности. А тебе советую… — Он по-свойски, по-товарищески чуть снизил тон, даже руку положил на стол близко к моей руке. — Как коммунист коммунисту. Не следует рубить сплеча. Да, ошибся человек, с кем не бывает. Но вот говорил я тебе. Он из трудовой семьи, сын рыбака. И для просвещения сделал немало, заслуженный работник школы, два ордена имеет…

И вдруг я увидел в его глазах уже знакомое мне выражение. Да, да, то самое бешеное веселье, что увидел я у инвалида без обеих ног, выдававшего справки за триста граммов водки любому, кто обращался к нему. Но нет, у того было просто яростное неприятие сотворенного чьей-то непреоборимой волей миража. У этого была еще и насмешка над чем-то святым, дорогим мне и всем бесчисленным людям, которые были рядом со мною в пионерах, в войну, и теперь, когда только недавно появился в магазинах свободный хлеб. Он откровенно смеялся над этим.

— Что же, если сыну рыбака можно отбирать у сирот конфету, то у меня отец в Первой Конной был. Значит, мне кого хочу вполне зарезать можно. Как у Бабеля?

— Какого Бабеля? — насторожился он.

— Писатель был такой.

— А, писатель… — он пренебрежительно подвигал пальцами. — Дело надо делать, товарищ Тираспольский. Вот у нас в некоторых колхозах социалистическое соревнование хромает, а газетчики наши молчат. Взяться бы вам за эту проблему. Перо у вас бойкое, хорошее. И мы поддержим…

Смех не уходил из его голубеньких глаз, спрятанных в мясистом лице. И черные иголочки виделись в зрачках.

Произошло невероятное. То есть вполне объяснимое с моей той точки зрения, но все же немыслимое с позиции ханабадского опыта и здравого смысла. Есть, видимо, нечто притягательное в состоянии транса правдоискательства, в котором я тогда непрерывно находился Так, очевидно, киты разом выбрасываются на берег, заразившись неким неотвратимым чувством. Так или иначе, а мой редактор, полный избыточной крови флегматичный человек, начинавший некогда вместе с Кольцовым и два месяца молча слушавший мои пионерские тирады на тему партийной чести и совести, вдруг побагровел, ударил кулаком по настольному стеклу и попросил всех выйти из кабинета. Весь день он сидел там и что-то писал. Рвал написанное и писал снова. Секретарь Мария Николаевна вынесла от него две корзины изорванной бумаги, что-то печатала всю ночь. Затем заместитель редактора Аркадий Митрофанович Моторко вдруг срочно выехал в Москву..

Они полны были властного спокойствия, два прибывших самолетом товарища: замзавотделом и завсектором В хороших двубортных костюмах, они с любознательностью смотрели в закопченное стекло на случившееся как раз тогда солнечное затмение, разглядывали идущего по Гератской улице из старого города верблюда, ели со всеми в обкомовской столовой. Все документы были собраны к ним в отдельный кабинет. Заведующий школьным отделом Шамухамед Давлетов передал мне, что внимание товарищей сосредоточено на делах училища, чтобы не распыляться на другие вопросы. К ним вызывались Сагадуллаев, бывший директор, секретарь партбюро, председатель месткома, комсомольский секретарь. Меня не звали Состоялся у них серьезный разговор на закрытом бюро обкома, в узком составе. Стало известно, что Сагадуллаеву дали строгий выговор с занесением в учетную карточку Потом товарищи так же тихо уехали Это было подобно набежавшему вдруг посредине свирепого ханабадского лета облачку. Пролился дождь, но из-за восходящих потоков раскаленного воздуха капли в большинстве своем не до летали до земли, превращаясь в горячий пар. Это как раз и рождает миражи…