Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Она продолжала зачитывать фамилии, словно бы не интересуясь тем, что происходит с ней. В этом была какая-то особая острота ощущений. Ах, Шаганэ, невозможно это забыть!

— Нельзя же так, — сказала она мне потом строгим голосом, повесив трубку — Видишь, сколько тут работы!

Пятая глава

Сижу и ем шурпу. Никогда и нигде я не ел ничего вкуснее. Нет, это обычный суп, который едят во всех краях Ханабада: в горах и долинах, в предгорьях, оазисах и пустынях. И не лучшая эта шурпа: разве такую проливал я с ложки тогда, в колхозе, когда организовывал материалы по поводу досрочного завершения сева в Ханабаде. Плов там золотился горой, и сочное, янтарное мясо увенчивало вершину, источая тонкий, неповторимый аромат знаменитой ханабадской баранины.

Нет, мясо мой друг Шамухамед, заведующий отделом обкома, привез с собой, и на нем стоял проникающий в глубину до кости чернильный штемпель. В замороженных до белизны волокнах расплывалась несмываемая фиолетовая краска. Этой же краской метилось все в обкоме: столы, стулья, предметы пользования в туалетах, гардины на окнах. Тут содержалось первое нарушение вековой ханабадской традиции. Коренной ханабадец, не проникнувшийся веяниями современной ему цивилизации, ни за что не станет есть замороженное мясо. Вместо килограмма он лучше купит у известного ему мясника только двести граммов, но мясо это будет от зарезанного сегодня утром барана, по всем установленным законам из него будет выпущена кровь, и еще оно нигде не валялось, прежде чем попасть в плов или шурпу. С уважением к бывшему недавно живому существу оно было подвешено на особый крюк, обсушено чистым, естественным ветерком. Занимающийся мясом и всегда уважаемый в Ханабаде человек, так же как дед его и прадед, обязательно знает, в каком месте веет такой ветерок. Мясо, будучи недосоленным, может висеть там и неделю, и две, сохраняя свой свежий, первозданный вид. Они, ветерки, очень разные на земле. Впрочем, подлинный ханабадец, о котором речь, и из двухсот граммов мяса приготовит такой плов, что каждое зернышко риса одинаково пропитается чудным его запахом. Все насытятся, и каждому будет казаться, что мяса в плове было вполне достаточно.

Да, тут смещены акценты. Отец Шамухамеда, высокий сухощавый старик с орлиным носом и белыми молодыми руками, отворачивается, когда сын передает замороженное мясо во двор, кому-то из домашних. Здесь явно небогатый дом. Шамухамед, потерявший глаз на фронте, единственный человек в обкоме партии, который носит до сих пор короткую, зеленого цвета английскую шинель. В шурпе, которую мы едим, взбито лишь одно яйцо, масло хлопковое, темное. Оно неочищенное, и его продают на базаре дешевле государственного рабочие хлопкового комбината. А по незыблемым ханабадским законам масло не следует покупать ни на базаре, ни в магазине, пусть оно там даже очищено до полной прозрачности. Один раз в полгода за ним следует ехать в некий отдаленный район, где сохранившийся мастер-устад давит его прессом в колоде из тутовника, и масло — чаще всего кунжутное, не касается при этом железа. Также и сахар почитающий чистоту человек не станет брать в виде песка или пиленый. В разных концах великой ханабадской равнины еще сохранились два или три заводика, выпускающих сахар головками. Он необыкновенной плотности, и когда колют его на мелкие кусочки, синее пламя выбивается из-под пальцев…

Почему же мне кажется такой вкусной эта шурпа, магазинные медовые пряники из грубой муки, зеленый чай С придержанными для гостей прошлогодними конфетами из вареного с мукой сахара? Но я уже знаю, что это от присутствия в этом доме великой древней честности, которая не является продуктом чьих-то умозрительных идей, а составляет саму плоть и душу, передаваясь через бесчисленное количество поколений. Зеленая армейская шинель на друге моем Шамухамеде, заведующем школьным отделом обкома партии, и эта небогатая шурпа в его доме — только видимая часть уходящего в глубины истории процесса. Никакое самое изощренное зло не в состоянии разыскать и облучить своим мертвящим присутствием его корни…

Я знаю также и истоки этого знаменитого восточного гостеприимства, его различные выражения. Истинно ханабадский стол — дастархан в виде расстеленной по ковру скатерти — может быть уставлен сказочными яствами, и щедрость хозяина не вызывает сомнений. Но все при этом так или иначе будет иметь сниженную цену, ибо тут очевидно был притоптан росток все того же дерева. Явно кто-то другой, не имеющий отношения к дому, оплатил эту избыточную щедрость. Совсем иное дело, когда вы понимаете, что в доме ничего нет. Единственная тощая курица бродила на пустом подворье при вашем приезде, а потом вы видите эту курицу в шурпе, приправленной все тем же дешевым хлопковым маслом — сырцом. И отказаться от угощения не смейте, потому что человек всю жизнь будет помнить это ваше пренебрежение его добрым чувством.

Не думайте также, что в исконном Ханабаде главную роль играет кичливость богатством или достатком в доме, свойственная вселенскому ханабадству. Это, особенно в первом случае, тоже имеет место, но даже и здесь чаще лишь притоптаны, но не убиты до конца вечно зеленые побеги человеческой нравственности. Впрочем, присутствует и такое. Но суть самого принципа лучше всего являет себя в той части Ханабада, где суровость пустыни делает действия человека видными глазу без полутонов и присущего жителям средних широт флера ложной стыдливости. Вы заходите в кибитку или дом-тепе и видите сидящего на кошме хозяина. Он коротко кивает головой и молчит, не делая вам даже знака садиться. Вы садитесь и тоже поначалу молчите. «Мир вам!» — вы уже сказали перед порогом. Лежащий там огромный пес с квадратной мордой ждет этого вашего громкого объявления хозяину о своем приходе. Только не подумайте заходить беззвучно. Сказав «Салям алейкум!», можете спокойно переступать через него. Пес и ухом не поведет: хозяин предупрежден о пришельце.

А теперь вы сидите справа от хозяина и приводите в порядок свои мысли. Они текут плавно, никто не мешает вам думать. Вы не суетитесь, как в тех же средних широтах, не заготавливаете для завязки разговора фраз. Просто молчите. Время словно бы отступило куда-то, сердце ваше бьется спокойно. Потом приносят еду, заваренный чай. Независимо от хозяина вы делаете кайтарму: трижды выливаете чай в пиалу и обратно в чайник, давая остыть и настояться. Ломаете лепешки и едите. То же самое, независимо от вас, делает хозяин дома, так ни разу и не пригласивший вас есть словами или жестом. Все естественно: человек, пришедший в дом к другому человеку, не является здесь кем-то посторонним. Приглашая его есть, тем более уговаривать, подкладывая и нахваливая куски, верх неприличия. Человек сам выберет себе лучший кусок, а если от смущения начнет брать худшее, это вызовет недоумение…

Возникает разговор, такой же естественный. Если о погоде, то только когда она действительно интересует говорящих. И ни в коем случае не станет навязывать тему разговора сам хозяин. А можно продолжать молчать. Может быть, у пришедшего в дом человека такое настроение. Если у него горе, то слова тут излишни. Он может остаться ночевать, и потом уехать, так и не сказав ни слова…

Пустыня приучила к молчанию и созерцательности. О людях, живущих здесь, среди других ханабадских народов существует притча. По поручению общества поехали как-то два из них через пустыню с товаром в Хиву. Собрали со всего аула товары, нагрузили караван. Три недели ехали через пески и молчали. Но вот как-то утром один из них посмотрел на север и увидел голубой купол главного минарета Хивы. Он долго смотрел, зачарованный, и потом тихо произнес: «Хива!» Другой посмотрел на него неодобрительно.

Они доехали до Хивы, выгодно продали товар, закупили необходимые в ауле вещи и благополучно вернулись домой. Следующей весной старейший аксакал аула, ввиду их прошлогоднего успешного похода, предложил им опять поехать вместе. «Нет, с ним не поеду!» — твердо сказал другой. «Почему?» — спросил аксакал. «Болтал всю дорогу. У меня до сих пор голова болит!»

Но мы с Шамухамедом вовсю говорим. Лишь отец его — аксакал молчит и даже движением брови не реагирует на наш разговор. Его борода, строго подстриженная по трехтысячелетнему канону, с выщипанными на щеках волосами, ниспадает на красный, в тонкую полоску, халат. У рукава и возле воротника видна аккуратная штопка. Внизу на голое тело надета чистая белая рубаха без всяких вышивок и украшений. Собственно говоря, это обычная нижняя рубаха, которую здравомысленно используют здесь в обоих смыслах. Старик смотрит немигающими глазами прямо перед собой, в известную лишь ему даль…

А мы с Шамухамедом говорим… Я многое уже знаю про роды и племена этой расположенной в пустыне части исторически единого Ханабада. Знаю в некоторой степени и внутриродовые сложные связи. Роды и племена кочевали по этой пустыне, сталкиваясь друг с другом, объединяясь, разъединяясь, мирясь и воюя. Примыкающие к пустыне шахства, ханства и эмираты заключали с ними единовременные союзы для нападения друг на друга. Рабство, как промысел и составная часть жизни, было столь же естественной частью бытия, как любовь к детям и почтение к родителям. Некто с самыми добрыми помыслами вознамерился отменить его путем объявления в законе о его ликвидации. О, извечная вера в силу писанного слова. Я читал законы Хаммураппи, выдавленные на глине и обожженные для вечности. В основе своей очень недурные для того времени законы!..

А рабство продолжалось, лишь видоизменившись, приняв форму того сосуда, который привнесла сюда со стороны новая эпоха. Ну хотя бы, что теперь трудодни прежнего раба в колхозе «Путь к коммунизму» приписываются его владельцу, да и кнут… Впрочем, кнут сохранился в самом непосредственном его значении. И дисциплина в этом колхозе была образцовая. Когда беременная на последнем месяце женщина не смогла выйти на сбор хлопка, председатель-башлык приподнял ее, как пушинку, и посадил на раскаленный для печения хлеба тамдыр, от чего она тут же и родила. Прямо в эту печь…