Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Артыкмач!.. От мала до велика знали в Ханабаде, что это означает. За каждый полученный с гектара центнер сверхпланового хлопка-сырца давали двойную плату и соответствующие ордена. Все было проще простого. Пытливый ханабадский ум нашел немедленный выход. Земли вокруг было целый континент, а вода текла бешеная, которую учесть в новых ханабадских аграрных структурах не представлялось возможности: то ли в пустыню утекла, то ли испарилась на миражи. Вот и сеял Аман-Батрак вместо тысячи гектаров полторы, а то и две тысячи, благо дисциплина у него в колхозе была показательная, а труд — делом чести, доблести и геройства. В свободное время он играл в карты с другими председателями. На кон ставился хлопок: тысяча или две центнеров. Выигравшему на хлопкозаготовительном пункте приписывали этот хлопок, и тот становился Героем Социалистического Труда.

Это был простейший из способов. А вообще среди ханабадских председателей установилась очередь: каждый год весь «лишний» хлопок шел тому, кто намечался в Герои Социалистического Труда. Соответственно делились и доходы. Весьма значительными людьми сделались приемщики «белого золота» на заготовительных пунктах и хлопкозаводах. В свою очередь они, за счет влажности и демократичности весов, экономили сотни тонн хлопка и имели возможность добавить их к урожаю того или иного колхоза. В Ханабаде почти не осталось председателей без звезд на груди.

Новый редактор — присланный из Академии общественных наук шатен с густой кудрявой шевелюрой — внимательно прочитал мой фельетон и попросил ненадолго выйти из кабинета. При нас он не разговаривал по «вертушке». Вскоре он уехал и вернулся без моего материала. Говорил он со мной, глядя куда-то вбок…

Все они смотрели на меня, повернув головы, никакого выражения не видел я на их лицах. Ни гнева, ни осуждения, ни даже безразличия. С чем сравнить мое состояние? Я почувствовал себя голым на рельсах, перед стремительно приближающимся поездом, и смотрел завороженно, не в силах сдвинуться с места. Сидящий во главе стола на подложенной подушечке Бабаджан Атаевич Атаев молчал, а они говорили короткими фразами, словно пулеметными очередями, все одиннадцать человек. Лишь товарищ Тарасенков произнес краткую речь, сожалеющую о том, что свой талант я использовал не в том направлении, что и привело меня к печальному финалу. Общее мнение подытожила новый секретарь ЦК, предложившая освободить меня от работы в «Ханабадской правде» со строгим партийным выговором. Это была Шаганэ, которая сидела теперь вплотную к Бабаджану Атаевичу.

Бюро с ханабадским молчаливым достоинством согласилось с такой оценкой моего поведения. А я стоял, не воспринимая происходившего. Все случилось в три дня. Соседка по квартире, требовавшая для себя, в свое время первой ханабадской пионерки, всю жилую площадь, подала заявление о том, что у меня состоялась пьянка в рабочее время. Даже не пьянка, а оргия, как значилось в заявлении. Это было нелепо, поскольку в тот день меня и дома не было. Такие детали не стали даже и проверять…

Я все стоял. И тут будто молния осветила мой затуманенный разум. Ванька Ножкин неделю назад снова приходил еле теплый объясняться к товарищу Тарасенкову, и его простили. И меня бы простили, если что. Так что дело было не в моей нравственности. Пока занимался я Пилмахмудом или хлебозаводом, на это просто не обращали внимания. Критика и самокритика ведь тоже составляла часть общего миража. Даже взятка в целый вагон союзному министерству не играла никакой роли в общем победоносном шествии к великой цели. Что там вагон, когда чуть ли не вдвое выросла в Ханабаде урожайность «белого золота». Но вот последний мой материал, который лежал где-то здесь, может быть, в столе у самого Бабаджана Атаевича, нарушал уже саму экологию всеобщего ханабадства.

Да, я покусился на святая святых. Они все, конечно, знали про приписанный хлопок — и Бабаджан Атаевич, и товарищ Тарасенков, и все остальные. Как знали о миллионах приписанных кубометров на канале, о тройной стоимости при строительстве домов в разрушенном землетрясением Ханабаде или о таксе на должность районного прокурора и заведующего торгом. А я как дурак стоял сейчас перед ними, все знающими государственными людьми. Я, который начинал свою деятельность с организации материалов. Могу ли я в чем-нибудь обвинять их? Пусть это мираж — тысячи тонн хлопка, золотые звезды и все остальное. Но ведь на эти небывалые достижения станут равняться труженики колхозных полей в других местах, закипит соревнование, людям прибавится сил. Ханабадская логика в этом случае была неоспорима. Мое же великое преступление заключалось в том, что я поставил под сомнение животворную силу миража, в котором живу и от которого вкушаю свою вполне реальную часть.

Только я ведь точно знаю, что не станут труженики колхозных полей равняться на миражи. Не такие уж дураки ханабадцы. По примеру Амана-Батрака сами они станут приписывать хлопок, кубометры, жилье, покупать и продавать хлебные должности. От миража может родиться только мираж. Чем закончится вся эта гонка?..

В глазах Шаганэ мелькнуло вдруг какое-то чувство. Это был испуг. Она подумала, что я могу сказать что-нибудь такое… касающееся ее. Я повернулся и вышел.

Десятая глава

Нам осталось сообщить читателю совсем немного. Метод ханабадского реализма, которого мы неукоснительно придерживаемся, требует от произведения оптимистического звучания. Все на самом деле и закончилось самым замечательным образом.

И произошло это совершенно в ханабадской традиции. В одно прекрасное утро республику будто током пронзило. Никто толком ничего не мог сказать, но все тем не менее знали: свершилось! К обеду стали выясняться подробности: идет пленум ЦК, и присутствует на нем неожиданно прилетевший ответственный товарищ из Москвы. Назовем его, как по-простому называли его в то время компетентные люди. Прямо из руководства комсомолом перешел он на высокую партийно-государственную работу и, благодаря счастливому сочетанию молодости и ханабадской твердости, получил кличку Железный Шурик.

Три дня непрерывно шел пленум и ночами еще — заседания бюро ЦК. Благодаря уже упоминавшейся нами системе «мыш-мыш» в Ханабаде знали все, что там происходило. Бабаджан Атаевич начисто отрицал предъявленные ему обвинения в нескромности и некоторых других недостатках руководства, но когда из определенного ведомства были представлены соответствующие данные, вынужден был прямо, по-партийному признать их. Так он подтвердил сожительство с Шаганэ, объяснив его болезнью жены и высоким ханабадским чувством, воспетым поэтами. А что терьяк принимал, так это в целях подкрепления сил для успешного выполнения поставленных перед республикой задач.

Многое рассказывали и о Шаганэ. Несмотря на признание Бабаджана Атаевича, она отреклась от всего. Только когда Железный Шурик показал ей какие-то фотографии и сказал, что вынужден будет ознакомить, с ними членов бюро, она разрыдалась и написала в объяснении, что Бабаджан Атаевич принуждал ее ко всему нехорошему, используя свой авторитет.

Шаганэ отрицала и то, что ей делали дорогие подарки: новый автомобиль «Волга» на имя племянника, венгерский гарнитур, норковую шубу. Приходилось это доказывать с помощью неопровержимых свидетельств в виде прослушиваемых записей. В конце концов она упала в обморок и ее увезла «скорая помощь». Когда же на следующее утро, бледная и отрешенная, она пришла на бюро, Железный Шурик ровным голосом перечислил ей цену и приметы двадцати восьми ханабадских ковров, которые она в эту ночь перевезла со своей квартиры и дачи к родственникам…

Шаганэ ты моя, Шанганэ!

Дело давнее, и Ханабад с тех пор видел такое, что какая-нибудь жалкая шуба или двадцать восемь ковров покажутся ему мелочью, не стоящей упоминания в художественной литературе. Так что сразу же сообщу результат пленума. Бабаджан Атаевич и Шаганэ были выведены из бюро ЦК и направлены на другую работу: он директором строящейся ТЭЦ, она — заведующей областным отделом культуры…

Железный Шурик лично пригласил меня к себе. Когда в присутствии нового первого секретаря ЦК, товарища Тарасенкова и других членов бюро он пожал мне руку и сказал, что я действовал правильно, как настоящий партийный журналист, то вместо того чтобы поблагодарить за доверие, я стал что-то говорить об Амане-Батраке, хлопковых приписках и прочем, не имеющем отношения к делу. Само собой разумеется, это было воспринято, как несерьезное поведение.

— Да, да, мы разберемся в этом. Только на надо забывать и о силе примера, — сказал Железый Шурик.

— Нам нужны маяки!

Я даже не понял сначала, о каких маяках он говорит.

Пришла пора уезжать мне из Ханабада…

Эпилог

И вот опять я в Ханабаде. Внизу, у бетонного парапета гостиницы «Ханабад», меня ждет не совсем новая, но все же черная «Волга». Традиция соблюдается. Кто-то из руководства, поездив на ней полгода, берет себе новую машину, а старую отдает в редакцию «Ханабадской правды», подтверждая этим свое подлинно ханабадское уважение к печати. (Помните, Мамед-хан в знак благоволения дарил халат с собственного плеча!) За все время работы в Ханабаде я ни разу не видел, чтобы редакции выделили сразу новую машину. А свою персональную «Волгу» мне предоставил на целый день мой мой старинный приятель Женька Каримов, нынешний редактор «Ханабадской правды».