Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.
Шрифт:
А в двенадцати верстах от нас завхоз какого-нибудь учреждения чесал затылок и раздумывал, как это могли пропасть у него ворота да еще с частью забора.
В этом и заключался смысл слова «организовать». Лейтенант приказывал и ни о чем не спрашивал. Он был не виноват, да и роту следовало кормить. Обеспечивать дровами воинские части и в голову тогда никому не приходило. Вместе с тем, время было военное, и если бы мы попались, то в лучшем случае дело для меня закончилось бы штрафной. Что же, как свидетельствует пресса, ханабадская действительность на каждом шагу ставит перед человеком такие жизненные дилеммы, и не только в военное время.
Вот такие аналогии вызвал у меня вполне невинный ханабадский политический термин. Весь смысл ханабадства в организации. Впрочем, здоровая ханабадская закваска была заложена во мне с детства.
Это оказалось совсем простым делом. Секретарь райкома, полный ханабадской значительности, сказал одно только слово некоему молодому человеку с большой, еще довоенной самопишущей ручкой в кармане пиджака. Тот провел меня в отдельную комнату, положил передо мной стопку чистой бумаги, принес большую папку. Это были ежедневные сводки о ходе сева в районе. Здесь же находился прошлогодний доклад на пленуме райкома по тому же вопросу.
— Это же за прошлый год! — сказал я неуверенно.
— Ай, все там правильно! — сказал мне молодой человек с истинно ханабадской доверительностью. Он показал уже наполовину написанный доклад секретаря райкома за этот год. Все там было из прежнего доклада, слово в слово. И цифры совпадали.
— А недостатки? — спросил я.
— Буденный отстает и агитаторы недостаточно у Молотова работают. Тут про все есть!
Я поинтересовался, когда же секретарь райкома станет писать свою статью в газету, но, взглянув на безмятежное лицо молодого человека, вдруг все понял. Статью предстояло организовать. Знакомые чувства нахлынули на меня. Я совершенно явственно увидел ту давнюю ночь, когда мы бесшумно снимали ворота с петель и тащили их в предутреннем тумане.
— Быстрее надо. Секретарь на обед уезжает! — озабоченно предупредил молодой человек, оказавшийся инструктором райкома.
Я взял ручку и… Все оказалось действительно просто. Я писал, как умело и инициативно райком партии руководил севом, как организовал социалистическое соревнование, наладил работу агитаторов, мобилизовал коммунистов и комсомольцев на выполнение решений соответствующих пленумов ЦК, обкома и райкома, правильно расставил кадры, подготовил технику. Рука моя обретала уверенность с каждой строчкой. Были, конечно, и отдельные недостатки в работе. Так, в колхозе имени Буденного не вовремя подвезли семена, а в колхозе имени Молотова не был организован выпуск «Боевых листков»…
Секретарь райкома, вернувшись с обеда, все с тем же бесстрастием на лице поводил глазами по строчкам, взял ручку и крупно расписался. Молодой человек приложил печать…
Мы вышли на абсолютно круглую площадь с чахлой ханабадской растительностью, пересекли ее по точно посередине протоптанной тропинке и вошли в такой же дом колониальной кладки из плоского кирпича. Я даже оглянулся при входе: райком и райисполком были одного цвета, с одинаковым полукруглым крыльцом и недавно пристроенными эллинскими колоннами. Стояли они напротив друг друга, будто отражения в ханабадском хаузе. Когда же мы зашли в главный кабинет, мне и вовсе показалось, что это происходит во сне. Все здесь было такое же, как в доме напротив: столы — один вдоль, с двумя огромными тумбами, другой поперек, с приставленными стульями, на столе — чернильница с бронзовой крышкой, на полу — ханабадский ковер, на стене — портрет. Но самое удивительное — хозяин кабинета. Это был тот же самый человек: с опущенными книзу углами губ, особенной решительностью во взгляде и почему-то совсем без подбородка. То есть подбородок был, но какой-то крошечный, теряющийся, как бы вовсе детский.
Одинаковой была и одежда: китель в виде гимнастерки с отложным воротником, брюки-галифе и сапоги. Все было как бы военное, но опытный глаз сразу определял, что хозяин кабинета к армии, тем более действующей, не имел отношения. Портрет на стене к тому времени, о котором идет речь, был уже с золотым шнуром и бриллиантовыми пуговицами, что, по-видимому, ставило в тупик истинных ханабадцев. Они не знали пока, что носить…
Здесь все пошло уже совсем просто. Без всякого даже легкого напряжения мысли я писал, как умело и инициативно руководил севом райисполком. Была проведена сессия районного Совета, организовано социалистическое соревнование, налажена работа
агитаторов, все депутаты были нацелены на выполнение постановлений соответствующих сессий Верховного, областного и районного Советов, правильно расставлены кадры, подготовлена техника. Отмечались и недостатки, которые, благодаря депутатскому контролю, были своевременно устранены. Так, в колхозе имени Буденного был случай несвоевременной доставки семян к посевным агрегатам, в колхозе имени Молотова не каждый день выпускались «Боевые листки». Я писал и даже не заглядывал в доклад председателя райисполкома…Все во мне пело. Мы ехали в передовой колхоз на присланной оттуда машине, и я со значительным видом смотрел по сторонам, стараясь угадать среди проклюнувшихся зеленых кустиков, где здесь хлопок, а где свекла. А еще в этих местах, я слышал, произрастают фисташки. Спросить об этом значило уронить свой авторитет. Я учился ханабадской солидности…
В передовом колхозе все было, как я уже писал, рассуждая о миражах: Дом культуры с эллинскими колоннами, очевидно в память об Александре Македонском, сад для гуляний колхозников, картины и диаграммы, крашенный бронзой бюст. Когда мы проходили в кабинет председателя колхоза, то в прихожей я заметил женщину. Она сидела в углу на полу, и лица ее не было видно: лишь высокий, с золотым ободом головной убор и закрывающий рот платок. Ярко-зеленый шелковый халат был накинут поверх головы, под ним виднелись ханабадские серебряные, с бирюзою, украшения…
Все было готово к нашему приезду. Председатель колхоза в кителе, галифе и сапогах кивнул малому лет пятнадцати, и тот повел нас с инструктором райкома в колхозный детский сад. Это было новое здание со свежевыкрашенными окнами и дверью, которая долго не открывалась от налипшей краски. На полу не было видно ни единой царапины. В ряд стояли никелированные детские кроватки, застеленные новыми простынками и стегаными шелковыми одеяльцами, в углу была сложена горка игрушек. Чистое солнце светило в схваченные окаменелой замазкой окна.
Какое-то странное чувство нереальности происходящего охватило меня. Я поднял одеяльце на крайней кроватке и увидел неспоротый товарный ярлычок. На игрушках, на белых простынках виделся слой сероватой ханабадской пыли. И еще я никак не мог найти здесь печки.
— А где дети? — спросил я.
— Ай, гуляют! — ответил за малого сопровождающий меня инструктор райкома.
— А ясли где?
— Тоже здесь.
В глазах у него читалось явное недоумение по поводу моих вопросов. Действительно: мне нужно написать про детский сад и ясли в колхозном ауле — вот они. Все, что необходимо для этого, тут организовано. Ведь я приехал из «Ханабадской правды», все правильно написал от имени секретаря райкома и от председателя райисполкома. Так что же мне еще надо? Я опустил глаза.
К нам присоединился оказавшийся здесь фотокорреспондент Гулам Мурлоев, и мы поехали в передовую бригаду. Десятка полтора женщин работали в поле. Лица их были закрыты «платком молчания». Они поднимали высоко над головой большой лунообразный кетмень и с силой опускали его в междурядья, среди проступающих кое-где зеленых ростков. На других полях вокруг было пусто.
— Гель-гель! — закричал Гулам Мурлоев, настраивая свой объектив. Он остановил одну из женщин, деловито приспустил с ее лица платок и поставил с поднятым кетменем лицом к объективу. — Гель-гель!
Это значило: «Засмейся!» Женщина стояла, держа над головой свое тяжкое орудие. Она была красива, и никакого чувства не отражалось в ее лице. Оно было спокойным, как на древних ханабадских фресках.
— Гель-гель! — надрывался фотокорреспондент, но все было бесполезно.
— Ладно, потом ретушнем! — сказал Гулам Мурлоев, щелкнул затвором и заспешил к другому объекту. Я взял у женщины кетмень с налипшей землей, приподнял: в нем было не меньше полупуда.
— Ай, агитпункт нужно смотреть! — напомнил инструктор райкома, не понимавший моих действий. Я отдал в маленькие руки женщины кетмень, оглянулся. Нас, по ханабадскому обычаю, сопровождала большая группа мужчин: бригадир, его помощники, учетчик, звеньевые, агитаторы, парторг, секретарь сельсовета, еще какие-то широкоплечие фигуры. Но мы уже шли к полевому стану. Там тоже сидели мужчины, пили чай. Они встали при нашем приближении. Мы тоже долго пили чай, в глубокомысленном молчании разглядывая небо, поля, деревья. Женщины продолжали методично взмахивать кетменями, по восемь взмахов каждую минуту…