Падение Рима

Может быть, и не всё принимает разумом Гонория, но освящённая душа её трепещет и уносится вдаль... Потом возвращается снова.

А Евдокия после Пасхи вскоре объявила римской Августе, что она готова прочитать и вторую песнь своей поэмы, заключающую в себе исповедание Киприана.

Готовясь отречься от своих заблуждений, маг Киприан хочет публично открыть всё, чему он научился при помощи волшебных книг, поведать обо всём преступном, что он совершил при содействии демонов, и как, наконец, когда свет истины озарил его душу, он обратился и покаялся...

Киприан рассказывает, что в Афинах и Элевсине, на Олимпе, он поклонялся ложным богам; как в Аргосе и Фригии обучался искусству авгуров, а в Египте и Халдее — тайнам астрологии; как изучил «все эти преходящие формы, ложное обличив вечной мудрости»; как он питался этими древними и зловредными знаниями, рассеиваемыми демонами по лицу земли на погибель людей. Благодаря их проклятому искусству он дошёл до того, что мог вызывать самого князя лжи... «Его лик, — говорится в поэме, — горел, как цветок, чистым золотом, и отсвет этого огня сиял в блеске его глаз. На голове его была диадема, сверкающая драгоценными камнями. Великолепны были его одежды. И земля содрогалась при малейшем его движении. Теснясь вокруг его трона, стояли бесчисленные сонмы стражи, и он считал себя богом, льстясь, что может всё, как Бог, и не боясь борьбы с вечным владыкой». Отец лжи, этот павший бог, наваждением тьмы созидает всё, что может погубить и обмануть человека: «яркие города и золотые дворцы, манящие тенистые берега, полные дичи густолиственные леса, обманчивый образ отчего дома, что видится заблудившемуся путнику в ночи»...

Затем в песне снова говорится об искушении Юстины. На неё Киприан напускает демонов одного за другим, а также самого сатану, но всё бесполезно. Тогда маг прибегает к помощи призраков-обольстителей: то сам превращается в молодую женщину, то в прекрасную птицу со сладкозвучным голосом; самого Аглаиду он превращает в воробья, чтобы тот мог лететь к возлюбленной. Но под спокойным и чистым девичьим взглядом ложная птица камнем падает вниз...

Отчаявшись, Киприан насылает всевозможные беды на семью Юстины; чума свирепствует в её родном городе, но опять ничто не может поколебать твёрдость девушки.

И, бессильный перед этими неудачами, маг начинает сомневаться в себе самом; он поносит сатану, он хочет уничтожить договор с царём тьмы, написанный кровью, и он, как Юстина, делает знамение христианского креста.

Но сатана насмехается над своей жертвой, говоря: «Христос не вырвет тебя из моих рук, Христос не принимает того, кто раз последовал за мной».

Но сатана неправ. Искреннее раскаяние и муки, на которые обрекает себя Киприан в пустыне, обращают его в истинную веру, и Христос, сам претерпевший их, принимает под своё крыло бывшего грешника...

«Приключение Киприана Антиохийского — это же почти собственная история Евдокии... — В этом ещё раз уверилась Гонория, прослушав вторую песнь поэмы. — Отчасти и моя тоже...»

Третью песнь послушать из уст византийской императрицы римской Августе не удалось: наконец-то в Иерусалим прибыл гонец, посланный Феодосием, и объявил, что настала пора собираться в Константинополь. Но Евдокия ехать наотрез отказалась [116] ; не захотели возвращаться туда и священник Север, и диакон Иоанн. Только Приск, забрав опечаленную Гонорию, на которую распространялся ещё и приказ её матери, которой стало ведомо пребывание дочери в Иерусалиме, вскоре выехал. Через какое-то время крытая повозка с секретарём византийского императора и римской Августой уже въезжала в южные ворота Антиохии Сирийской, где решено было сделать по пути в столицу Византии первую остановку для отдыха.

116

Остаток своей жизни — примерно четырнадцать лет — Евдокия прожила в Иерусалиме. Она надеялась у Гроба Господня найти мир и забвение. Но ненависть врагов преследовала её и здесь: близкие её друзья священники Север и Иоанн были оговорены перед императором, арестованы и преданы казни. Оскорблённая императрица в свою очередь кровью отомстила за кровь: правитель Иерусалима Сатурнин, от которого исходила клевета, пал от рук подкупленных ею убийц. Умерла Евдокия тихо, 20 октября 400 года; её похоронили в базилике св. Стефана, которую при жизни она построила на свои средства.

Но отдохнуть как следует не удалось.

Гонория заметила, что какие-то подозрительные личности, поддерживая левой рукой полы одежды, как будто что-то пряча, группами по нескольку человек собирались в людных местах: на базаре, на пристани, возле каменных солдатских казарм, вели какие-то речи и вмиг рассеивались при появлении конных кандидадов [117] , вооружённых дротиками и акинаками.

К вечеру, как доложила Гонории служанка, которую подарила Евдокия вместо исчезавшей Джамны, из Александрии прибыла ещё большая толпа народу и высадилась на пристани Антиохии: эта толпа уже была посмелее... Она открыто задирала своего бывшего патриарха Кирилла, называя его убийцей и пособником сатаны.

117

К а н д и д а д ы — члены особого военного отряда.

— Два года назад этот красавчик [118] меня исповедовал. Потом открыл дверь исповедальни и говорит: «Заходи, милая, я пощупаю, нет ли у тебя на пупке грешной мозоли...» Я, дура, ничего не подозревая, зашла к нему. «Только щупать буду, — снова Кирилл говорит, — своим рогом...» Щупал, щупал рогом вокруг пупка, ниже полез да и влез между ног... Только я ощутила не один рог, а целых три...

— Как это три? — утирая выступившие от смеха слёзы, недоумевали слушающие.

118

Житийное предание довольно подробно рисует нам портрет по-своему выдающегося отца церкви и борца Кирилла Александрийского. Он был малого роста, но с очень ярким выразительным лицом, на котором выдавались могучие, по всему лбу раскинутые брови; прямой тонкий нос; продолговатые, узкие скулы; широкие властные уста; большая длинная борода и курчавые, светлые, с лёгкой сединой волосы.

— А вот так... Один его, а два сатаны...

Кто-то, оценивая фигуру дородной женщины с огромной высокой грудью и широкими, как мясная лавка, бёдрами, заключил:

— Дак в неё не то что три, а целых десять зараз влезет...

— Истинно, истинно! — завопил какой-то монашек, осеняя себя крестным знамением. — Кирилл с сатаной якшался, в ересь впадши; по стопам еретика Евтихия пошёл. Монофиситы... Тьфу! Мы их ещё осудим...

— Вы, Божьи люди, только собираетесь таких, как Кирилл, судить, а мы их сегодня судим, — заявил угрюмого вида мужик со шрамом во всё лицо. Из-под полы его одежды торчал на длинной рукоятке топор, похожий на топор франкского воина.

Изучая историю раннего христианства, нельзя не заметить, что его последователи, несмотря на то, что многие из них обладали светлым умом, легко впадали в разную ересь. Казалось бы, Кирилл Александрийский и его сторонники, стоящие поначалу на путях истинного православия, так до конца и будут возвышаться столпами над несторианами или другими еретиками. Ан нет, они как-то быстро уклонились в сторону так называемого монофиситства (от греческого «миа фасис» — одна природа), основателем которого считался константинопольский архимандрит Евтихий, который учил, что Христу присуща одна природа — божественная, и что Иисус «неединосущный нам» и поэтому чужд человечеству...

Гонория совсем редко стала видеть Ириска, который часто пропадал в сенате, и римская Августа думала, что он бывает гам неспроста, и пребывание его, конечно, связано с волнениями в городе... А толпы народа с криком: «Иоанн Вандал!» уже начали грабить купеческие и рыбные на пристани лавки, добывая себе пропитание.

— Иоанн Вандал... А это кто такой? — спросила Гонория Ириска, который с утра не пошёл в сенат.

— Возлюбленный философессы и математика Александрийской академии Ипатии, зверски убиенной по приказу Кирилла, — ответил Приск. — Иоанн Ванда! поднял народ, призывая на борьбу с патриархом. Но Кирилл умер, и требования Иоанна стали жёстче — уже против всех угнетателей, так как к восстанию примкнули обедневшие крестьяне и ремесленники, задавленные непомерными налогами... Уже раздаются призывы идти на Константинополь. Я послал гонца с письмом к Феодосию, изложив ему обо всём происходящем. Пусть принимает меры, а мы завтра выезжаем... Позже, когда начнётся резня и всё займётся пожарами, труднее будет добраться до столицы.

«Приск — чиновник императора и останется таким... Если вода долго омывает камень, то делает его гладким, так и человека обкатывают жизненные обстоятельства... — подумала Гонория. — Но у Приска есть сердце и чувство сострадания... Если будет надо, то я воспользуюсь его услугами...»

Римская Августа была уверена, что в столице Византии Пульхерия уготовила ей тюрьму; в лучшем случае — монастырскую келью... И позже, глядя в незадёрнутое занавесью окно повозки, под цокот лошадиных копыт Гонория старалась найти ответ на вопрос: сумеет ли она, когда окажется далеко от императорского двора в ссылке, наладить связь с миром, чтобы облегчить свою участь?..