Падение Света

— Драконус понимает достаточно, чтобы держаться вне битвы.

Сильхас привлек внимание Аномандера. — Ты говорил с ним? Случились трагедии, которые я должен разделить с ним, ибо…

— Брат, — сказал Сильхас безразлично, — Драконус готовится к бегству.

Боль и смущение исказили лицо Аномандера. И еще, шепнули тихие голоса в голове Вренека, разочарование.

— Айвис и его отряд в твоем распоряжении. Может быть, брат, Айвис поедет с нами к Тарну?

Аномандер закрыл глаза рукой и ответил: — Он будет в восторге.

— Позволь, я сам доставлю приглашение, — сказал Сильхас, хватая поводья и посылая коня в движение. Вренек сказал Сыну Тьмы: — Милорд, я должен идти в Цитадель.

— Неужели?

— Поговорю кое с кем.

— Действуй от моего имени. У ворот передай, что я скачу с братом к Тарну, и лишь от нетерпения Урусандера зависит, вернусь ли я в Цитадель перед битвой. — Он на миг всмотрелся во Вренека и снял серебряный обруч с левой руки. — На нем мой знак, но даже это может оказаться сомнительной помощью — город переполнен, настроение толпы переменчиво. Прячь мой подарок, Вренек, проходя по улицам.

Вренек подошел взять обруч.

— Не станешь ждать заложницу Друкорлат и остальных?

— Нет, сир. Хочу идти сейчас же.

— Завидую твоему зрению, столь чистым глазам и столь острому желанию.

Вренек оглянулся на призраков, заполонивших ров, потом туда, где Айвис разбил лагерь — и увидел там много иных духов. Их было едва ли не больше, чем деревьев. — Милорд, — ответил он, — я не всегда вижу то, чего желаю. Иногда вижу слишком многое, но не понимаю ничего.

— Значит, ты покинул время детства. Когда будешь печалиться скучному течению лет, вспомни сей миг.

«Вспомню, хочется или нет». — Благодарю, милорд, за спасение жизни. После Цитадели я пойду к Тарну, с копьем в руке, и стану сражаться за вас.

Обещание должно было польстить лорду, но лицо Аномандера казалось запавшим, будто он стремился скрыться от обещания, сулящего горе, не гордость. Вренек вытянулся. — Вы мстите, милорд, как буду мстить я.

— Тогда, отозвался воин, — как могу я отвергнуть тебя? До встречи, Вренек.

Кивнув, Вренек согнулся в поклоне. Забросил копье на плечо и ступил на мощеный тракт Харкенаса.

Духи следили за ним, но молчали, как и все скопище призраков-богов.

«Может, это и есть смерть. Место, в котором ты понимаешь, что сказать нечего».

* * *

— У зависти много зубов, — говорил Празек, скача рядом с Датенаром во главе колонны. — Для мужчин вроде нас с тобой любовь сулит пухлые щечки, мягкие губки и лоно невыразимого восторга, или, совсем наоборот, небритый подбородок и мужественную нежность… гмм, если таковая бывает. — Он замолчал, обдумывая. — Удивляться ли, что другие глядят на нас, ощущая угрызения и укусы злости? Короче, зависть.

— Я изучил, дражайший Празек, множество искусных описаний любви по сочинениям самых бездарных поэтов и бардов века нашего и веков прошлых. Что, откупорить зловонную яму? Знаешь это? «Любовь, как пес, каталась в рыбной жиже».

— Стрепала из Южной Форки. Угадай этого: «Так погружаюсь я в любовь, как ты в свиную кровь!»

— Веск, умер сто лет назад.

— Но до сих пор славен среди посредственностей, не меркнет стих, шум не утих, в болоте нет путей прямых…

— Кроме твоей тропки, Празек.

— Нет, я сдался, затер следы и уже не требую держать строй.

— Вспомни этого. Поэт был так безутешен, что потратил четыре года и сотню бутылок чернил, оправдывая самоубийство. А сам сломал шею, поскользнувшись на куске мыла.

— Щелок, зола, гибель пришла, скользко пятно, шуток не слышно давно.

«Будь проклята, любовь! Язык

Коснулся лишь на краткий миг

Червя, что выделяет слизь

Но яды в жилах разлились

Пляшу как крыса на плите

Она ж, невинна в красоте

Сияя пухлыми губами

Сильнее разжигает в печи пламя, пламя, пламя!»

— Есть тонкость в этом отчаянии, и я невольно восторгаюсь.

— Талант до ужаса случайный. Но все ж талант.

— Переплавлять горе в гений. Да, редкий талант. Страдание по сути своей окрашено страстью, избыток боли подобен смоле или манящему нектару на устах цветка — нас тянет и тянет внутрь и… э, вглубь.

— И еще дальше, — закивал Датенар. — Я смутил тебя?

— Ни на миг. Я на плодородной почве, и нужно лишь заточить плуг. Это была Лифтера?

— С Острова? Нет. Ее метания были такими горькими, что бутон лишь безнадежно сжал бы лепестки.

— Тероз?

— Тот уличный бродяжка? Ты оскорбляешь имя случайного самоубийства. Еще попытка, или я вынужден объявить себя торжествующим победителем.

— Звучит так знакомо…

— Может быть.

Перед ними простерлась южная стена города — местами осыпавшаяся и всюду невысокая; здания за стеной темные, словно закопченные. У распахнутых ворот не видно стражи.

— Четыре года метаний?

— А потом мыло на скользком полу.

— Ирония смерти должна была сделать его знаменитым.

— Собрание сочинений помешало.

— Процитируй еще пару строчек!

— «О, как темна заря! Как холоден закат! Как мрачен день, как звездна злая ночь!»

— Какой жалкий дурак. Не видел хорошего ни в чем.

— Склонный к самоубийству. Четыре года длилось его поприще, он излил все, что копилось внутри, в разбитом сердце… разбитое, сказал я? Пустое сердце, слишком одержимое ловушками отрицаний, чтобы сфокусировать слепой взор на предмете чувства. Она сказала «нет», но прежде чем слово слетело с губ, эпические видения полнили его голову, мучения манили отвергнутого любовника. Внимательно слушай добровольных мучеников, но не спускай внимательного глаза с их содроганий — это игра, ведущаяся до кровавого конца, и слушатели — важнейшая ее часть.

— Скорее бронзовые бюсты. Или портреты выше реального роста, в обширной панораме…

— Были и портреты, и бронза.

— Что? Веранакса? Высмеянный Галланом герой? Но это же вымышленный персонаж! Фикция! Насмешка Галлана над льстецами!

— Я не постулирую различий.

Празек фыркнул. — Разбитое сердце поэта выжимают насухо каждые две недели.

— Из здорового много пользы не выжмешь. Так скажут многие. Но этими аппетитами нужно править суровой рукой, не допуская излишнего цинизма. Ну же, проявим любопытство к самодельным жертвам и самовредительским ранам. Что за нужда движет рукой с ножом? Какой голод заставляет терзать собственную плоть? Это смерть, обращенная вовнутрь, челюсти и укус объединены, как любовники.