Падение Света

— Ну, от моих мужей, естественно, когда они выведают, куда я ушла. — Она повернула голову и с ожиданием уставилась назад, на горную дорогу, а потом снова сверкнула улыбкой. — Но пусть охота будет честной! Что скажешь, храбрый убийца Буйного Владыки?

Ханако глянул на Эрелана Крида. Огромный воин, казалось, был поражен откровениями Лейзы. — Чтоб тебя, Лейза Грач! — зарычал он.

Ее брови взлетели. — Что я теперь сделала?

— Тебе удалось сделать даже ЭТУ войну сложной.

Во внезапном потоке понимания Ханако улыбнулся Эрелану и взорвался смехом. При виде гордости, сверкнувшей в глазах воина, хохот Ханако усилился. Война против смерти? Ну что тут может быть сложного?

— За мной, храбрые стражи! — крикнула Лейза Грач. — К полудню я переплыву озеро!

* * *

Даже после столетий любви, полыхавшей меж ними хаосом диких приливов и отливов, жар желания способен охватить обоих в считанные мгновения. Шипение дикости, когти проникают глубоко, срывают летящие к земле чешуи. Челюсти щелкают и вонзают зубы в толстые мышцы шеи. Крылья заполошно хлопают… Делк Теннес подобрался близко, готовый ощутить, как ужасный вес тянет обоих на горные пики далеко внизу.

«Возлюбленная жена, вижу, как ты изворачиваешься — ведь ярость выгорела в обоих. Вижу, ты паришь в сильном потоке, найдя наконец уносящий тебя прочь ветер. Еще миг — Искари Мокрас станет едва видимой пылинкой, но я все еще дрожу от твоего жара, и ты ощущаешь то же самое, и наши чувства будут длиться.

Мы осколки Тиам. Как бы дети, но слишком мудрые для такого имени. Принимаем вид древних, но слишком глупы, чтобы сохранить позу. Несемся на ветрах — в море бездонного неба — и они держат нас ни слишком высоко, ни слишком низко. Мы посередине жизни, в возрасте поворота к прошлому».

С открытия врат, с того внезапного урагана, что был то ли бегством, то ли необоримым зовом, Делк выписывал дикие извилины, стараясь держаться на расстоянии от сородичей. Случались схватки, как всегда бессмысленные — так любой дракон бунтует против своей расщепленной натуры. История и кровное родство спаяли их воедино крепче любых цепей, прочнее общей кожи, породив лихорадку дружества.

И все же он взял любовницу, загнав выше гор, выслеживая долгие недели. И позволил ей упасть, пресыщенной и раненой, охваченной желанием выспаться в укромном убежище. Где она сможет исцелиться и поразмыслить о рычащем выводке.

Что это — инстинкт, эта жажда присвоить новый мир? Пусть скалы и земля задрожат от резких криков новорожденных, пусть неведомое станет домом. Или любое желание — лишь клетка, в которой душа оглушена собственной какофонией? Инстинкты можно сделать полчищем сожалений, и Делк еще не в силах был решить, какой привкус дадут его дела. Голос в разуме взывает к кому-то иному, но этот иной — лишь он сам. В спирали диалога, бесконечного убеждения можно поглотить целые миры, описать их, расчертить карты иллюзий, тем самым объявив своими. «Но дверь клетки так и не откроется.

Итак, мы правим тем, чем правили прежде, и любая граница за пределами черепов — лишь иллюзия. Глядите, как мы сражаемся за них. Умираем за них. Не величием заполнены кладбища, но ухищрениями рассудка.

Мы новички в этом мире, но не можем предложить ему ничего нового.

Глаза ведут меня от одного незнакомого места к другому, но нет бегства из места, что за глазными яблоками, из клетки себя, от этих слов — бесконечных слов!»

Бегство или зов. Сущность еще не определилась. Магия ярко пылает в этом странном королевстве, но она плывет без привязи. Потоки мчатся в никуда, сталкиваются без цели. «Шипение дикости, когти проникают глубоко, срывают летящие к земле чешуи. Челюсти щелкают и вонзают зубы в толстые мышцы шеи. Крылья заполошно хлопают и я подбираюсь, чувствуя, как ее вес…»

Он начнет новую охоту.

«Я сделаю это волшебство своим».

Через миг он, парящий на ветрах над стенами гор, головой к западному морю, уловил запах недавно пролитой крови. Делк Теннес повернулся и нырнул, начав ленивую спираль вниз. Напрасные желания нужны, чтобы будить голод.

* * *

— Что-то ведьмовское таится в женском молчании, — заявил Гарелко.

— Притяжение еще нескольких мгновений в постели, — кивнул Реваст. — Она забыла нас? Пропалывает сад, не ведая, что утро просветлело? К чему отягощать сон — столь радостно пойманный — проклятиями? В чем мы виноваты? Я спал беспокойно.

Татенал засмеялся сзади. — Но так и не открыл глаз! Чтобы оглядеться, удивляясь, и задрожать от вида погасшего очага, и услышать — с растущим негодованием — храп Гарелко.

— А, к нему я привык. Раздражает не сильнее, чем твое звериное сопенье. Но ты сказал верно: мы не замечали знаков неудачи.

— Мужья живут в облаке вечного трепета, — сказал Гарелко. Именно он вел отряд по уступам скальной тропы. — Как на замерзшем озере, когда неведома толщина льда под ногами. Как на лесной тропке, когда вокруг запах котов и любая ягода кажется распаленному воображению горящими глазами. Как на краю утеса, когда над головой скользит жуткая тень крылатого чудища.

Тут Реваст шумно фыркнул. — Снова ты о нем. Ни я, ни Татенал ничего не видели. Небо было ясным, утро свежим, и если была тень, так это кондор перепутал твою макушку с гнездом соперника. Однако при ближайшем рассмотрении — отсюда и напугавшая тебя тень — мудрая птица не увидела достойных внимания яиц.

— Мы мужчины, такие, — пропыхтел Гарелко. — Разбиваем яйца.

— Мы мужья, — поправил Татенал. — Нам крутят яйца.

Реваст вздохнул: — Аминь.

— Я говорил о ведьмовстве женского молчания, озабоченные мои братья. Неужели вы не видели ее стоящей у двери, спиной к вам? Ваши колени не дрожали, ваши умы не скользили горностаями, вспоминая последний день или неделю? Когда это вы могли свершить некое прегрешение, по какой слепой ошибке?

Реваст фыркнул: — Сердце, усомнившееся в любви, сварится даже осенью. А наши животы поджариваются в огне уже многие месяцы.

— Снова начал? — Татенал приблизился и хлопнул Реваста по плечу — не по тому, конечно, которое держало вес боевой секиры. — Пропала ее любовь к нам! Твои стоны будут слышны даже сквозь тюк шерсти, и конец добродетели молчания, смерти коей ты так боишься.

— Лучше бы ты не поминал шерсть, — зарычал Реваст. — Степ слишком охотно взялся стеречь наши стада. Я ему не верю.

— А когда она встает перед тобой, — не унимался Гарелко, — но молчит? В этом ли тепло и утешение близости? Мы купаемся в мгновении сентиментальной глупости? В том громоподобном, невероятном мгновении, в которое она забудет наши прошлые преступления? Не говоря, она сражает нас, показывает силу. Ну, лично я предпочел бы кнут слов, раскаты гнева, треск разбитого о висок глиняного горшка.