Падшие в небеса.1937

Наказали или нет Полякова за тот выстрел в сердце Клюфта, никто не знал. Да и как узнаешь? Да и за что наказывать? За какого-то «потенциального врага народа»? За «нечеловека», который кинулся с кулаками? За «шпиона и провокатора»? Нет, Павел даже не надеялся, что Полякова накажут, более того, не хотел этого! Ведь ничего хорошего от этого потом не будет. Поляков обозлится и найдет способ, как отомстить. Нет, уж… придет время, Павел накажет его сам. Придет время, а пока, пока нужно болеть, болеть как можно дольше. И терпеть. Терпеть, сжав зубы!

Верочка! Вера, милая, как же Павел скучал по ней! Вера, она ему снилась, так же часто, как и загадочный богослов. Правда, поговорить с любимой девушкой во сне не получалось. Щукина лишь молчала и улыбалась. Павел бежал к ней! Бежал по полю, по траве! Он бежал, светило солнце. Но Верочка почему-то удалялась и молчала… молчала. Такой странный сон, один и тот же. Менялась лишь погода и обстановка. То шел дождь в горах, то был туман в зимнем лесу. И лишь однажды Вера сказала. Она сказала всего лишь одну фразу: «Павел, ты должен выжить. Твой ребенок этого ждет!»

В камере с Павлом лежали еще четверо больных. Совсем старый инженер с местного мукомольного завода Евгений Николаевич Спиранский, у него на допросе сломали ногу. Старик ходить не мог. Вот и отправили его в лазарет помирать, потому, как кости в его возрасте вряд ли бы срослись. Инженера обвиняли в подрывной антисоветской деятельности. Он был потомственным дворянином, и потому новой власти все было ясно с будущим старика. Рядом с инженером занимал койку суровый и молчаливый железнодорожник Федор Попов. У него была тоже сломана нога. Он попал в аварию на железной дороге, его паровоз слетел с рельсов под откос. В вагонах, к несчастью, везли какой-то важный груз. Вот и обвинили машиниста в «диверсии и саботаже». Так и привезли с аварии, всего в крови, прямо в тюрьму. Нога оказалась сломана в трех местах и долго не заживала. А Федор и не торопился, понимая, что теперь ему все объяснить следователю будет очень трудно. Как и кто допустил, что поезд-то с секретным грузом под откос полетел…

У двери стояла койка самого загадочного обитателя этой тюремной палаты. Звали мужчину Борис Николаевич. Какая была у него фамилия – неизвестно. Потому как этого самого Бориса Николаевича даже конвоиры звали только по имени отчеству. Утром этот странный узник поднимался, заправлял постель и уходил вместе с тюремщиком. А возвращался лишь после отбоя, когда все спали. Что болело у этого Бориса Николаевича, и с каким диагнозом он лежал в тюремном лазарете, никто не знал. На вид таинственный сосед был совсем здоров, мужчина лет сорока пяти, с волевым лицом, шрамом на правой щеке, узкими усиками и черными как смоль волосами. Серые глаза и тонкий благородный нос с блестящей и холеной кожей. В общем, Борис Николаевич никак не походил на больного арестанта.

Ну и четвертым был молоденький колхозник Иван Пермяков. Попал в тюрьму этот парень за кражу двух мешков пшеницы со склада. При задержании сторожа поломали Ваньки обе руки, били железными прутьями и приговаривали:

– Мы тебе покажем, как народное имущество расхищать! Мы тебе покажем, морда кулацкая, как зерно у крестьян воровать!

А кулаком Иван вовсе и не был, напротив, Пермяков родом из бедной семьи и жил в одной из деревень Березовского района с отцом, матерью и шестью малолетними сестрами, ради которых и пошел на кражу. Кормить девчат стало нечем. Вид у парня был забавный. Рыжая шевелюра, рыжие брови и рыжая, еле пробивающаяся бородка и усики. Голубые глаза и немного красный оттенок кожи. Ну, совсем как молоденький поросенок! Правда, худющий! Ваня высокий и немного сутулый, с костлявыми плечами и длинными руками. Гипс на них смотрелся причудливо, словно волшебные богатырские перчатки, которые юноша с трудом носил. Обвинили Пермякова не «в краже», а в умышленном вредительстве, саботаже и антисоветской деятельности и агитации. Как потом рассказал Иван, его так дубасили на первом допросе, что он признался во всех смертных грехах. После этого Пермякова пожалели и отправили сюда на койку, в тюремную больницу, руки лечить, что бы потом было чем таскать бревна на лесоповале или катать тачку на руднике.

В общем, компания в камере-палате подобралась разношерстная. И это хорошо. По крайней мере, так считал Павел. Заводилой и шутником был Пермяков. Колхозник рассказывал соседям забавные случаи из крестьянской жизни и порой удивлял всех своей элементарной безграмотностью. Например, Пермяков все еще верил, что земля плоская и что за океаном есть край, на котором можно сидеть, свесив ноги. Ваня верил и в то, что у всех главных «злодеев-буржуев» из Америки и Англии почему-то «растут рога». Эта искренняя наивность и, в то же время, природное упрямство сельского паренька забавляла всех. Старик-инженер тоже оказался весельчаком. Спиранский рассказывал по вечерам забавные истории, как он утверждал, «из его жизни» о любовных похождениях. На самом деле в этих амурных рассказах Павел узнавал новеллы ныне запрещенных французских и итальянских писателей. Федор Попов хоть и был угрюм, но когда его пробирало, тоже от души смеялся. Правда, своего мнения о происходящем никогда не выдавал. Но если речь заходила о каких-то технических темах, Попов оживал и тоже принимал участие в обсуждении. Особенно любил Федор говорить о научном прогрессе и изобретениях.

Но все замыкались в себе, когда речь шла о политике. Говорили «об этом» неохотно и вяло. Иногда вспоминая лишь «свои дела», да и то вскользь. Никто из сокамерников не рассказывал друг другу подробностей о своих друзьях и увлечениях. Клюфт прекрасно понимал, почему. Не хотелось подставлять своих знакомых и родных. А вдруг среди соседей есть «наседка», секретный агент, работавший на сотрудников из оперативной части. Поэтому когда кого-то «неожиданно» уводили из камеры, все относились к этому с особым вниманием. Вздрагивали, когда конвоиры, звучно выкрикивая, звенели ключами, называли их фамилию:

– На выход! Без вещей!

Сегодня, впервые с момента попадания на тюремную, больничную койку, это коснулось и Павла. Хотя был обычный стандартный день. Подъем, завтрак, оправка, процедуры. Осмотр и обед. Когда Павел уже доедал свою порцию капусты с селедкой, дверь камеры открылась, и на пороге показался охранник. Все насторожились. Раньше никто этого солдата не видел. Низкий и немного толстый, он немного волновался. Это было видно по его мясистому лицу. Глазки бегали. Павел успел рассмотреть в петлицах четыре «треугольника». Старшина – для конвоиров это высокое звание. Обычно старше сержанта за ними не приходили. А тут…

– Клюфт Павел Сергеевич! На выход! Без вещей!

Спиранский и Попов покосились на Клюфта. Это была неожиданность. Никто еще никогда не выводил Павла из камеры с таким окриком. Ваня Пермяков чуть не подавился рыбой и закашлялся. Павел медленно спустил с постели ноги. Каждое движение давалось с трудом.

– Клюфт, пошевеливайтесь! Здесь вам не курорт! Разлеглись тут! Как лежбище котиков! – прикрикнул толстяк.

Павел посмотрел на своих сокамерников. Федор опустил глаза. Пермяков испуганно моргал и икал, а Спиранский подмигнул и тяжело вздохнул. Клюфт понял, что его поведут вовсе не на процедуры. Когда он оказался в коридоре, вновь заныло сердце. Сквозняком принесло знакомые до боли запахи тюрьмы. Пахло сыростью и погнившими досками. Павел поморщился и встал лицом к стене. Его словно выдернули из той более-менее благополучной реальности в иную, более жестокую. Мало света. Лишь вдали силуэты охранников. Решетки и звонкие шаги. Где-то гремят железной посудой. Окрики и стоны. Лай собак, там, в глубине коридора. Павлу стало холодно. Он поежился. После относительно теплой тюремной палаты тут, в коридоре, за минуту этот уют выветрился на сквозняке.

– А ну, вперед! Руки за спину и не хромать, раз, два! Раз, два! – как-то по-военному прикрикнул конвоир.

Этот человек не был похож на обычного штатного тюремщика. Нет, те были какие-то флегматичные и вялые. Они уже всего насмотрелись и без дела команды не подавали. А этот, этот буквально кипел своей внутренней энергией. Он старался как можно сильнее показать – «он хозяин», который ведет собаку на поводке. В данном случае псом был Павел. Клюфт шел и морщился. Рана еще беспокоила. И Павлу казалось, что где-то там, внутри, у него вновь порвались швы, и хлынула кровь.

– А ну, ковыляй шибче! – визжал конвоир.

Из одного блока они перешли в другой по узкому коридору. Временами Павел задевал локтями стены, настолько тесно. И вновь коридор. Но на этот раз знакомый. Это основное здание тюрьмы. Ряд дверей камер. И вновь решетка. Лестница.

«Ведут долго. Если сейчас повернем налево, значит, в следственный блок идем…», – подумал Павел.

– А ну, правое плечо вперед! – скомандовал конвоир.

Возле решетки их встретил очередной тюремщик. Он недовольно покосился на Павла и крикнул его сопровождающему: