Пагубная любовь

Как-то раз, поздно вечером, один из этих священников, возвращаясь домой, различил какую-то фигуру в тени миртовых деревьев, образовывавших живую изгородь вокруг гумна, принадлежавшего семье Силвестре, и смутно разглядел сквозь эту изгородь быстро удалявшуюся белую юбку.

Он приблизился было к темной фигуре и палка его уже взлетела в воздух, чтобы нанести удар, но вдруг он услышал звук взводимого пистолетного курка. Он удержал занесенную руку и спросил:

— Кто здесь?

— Белшиор Бернабе.

— Что ты тут делаешь?

— Ничего, отец Жоан.

— А почему же ты прятался?

— Я никому ничего дурного не делаю, отец Жоан.

— Но ты взвел пистолетный курок! — И отец Жоан с яростью бросился к нему. — Чего тебе нужно в этом доме, подкидыш несчастный? Ты бегаешь за моими племянницами?.. — И тут он присовокупил словцо, характеризующее поведение матери Белшиора.

— Отец Жоан, если вы меня ударите, то как ни тяжело мне это будет, но... знайте, что я выстрелю. Идите своей дорогой и оставьте в покое того, кто кроток и тих.

Отец Жоан Рыжий зажал под мышкой окованную железом дубинку и пробормотал:

— Я еще доберусь до тебя, бездельник!

И ушел.

На рассвете он оседлал свою кобылу и отправился в Фамаликан, поговорил там с властями, с членами окружной комиссии, с сельским старостой и вернулся домой в прекрасном настроении. На следующий день на дверях церкви Пресвятой Богородицы висел список молодых людей, призывавшихся в армию; в этом списке числился подкидыш Белшиор Бернабе.

А между тем Силвестре, отец Марии, созвал в надстройку над амбаром своих трех дочерей и спросил:

— Кто из вас вчера ночью был на гумне и разговаривал с этим подкидышем — с Бернабе?

Две дочери нимало не медля ответили хором:

— Не я!

И прибавили:

— Чтоб мне ослепнуть!

— Пусть у меня ноги отсохнут!

— Будь я проклята!

Третья дочь, Мария, опустила голову, спрятала лицо в льняной фартук и заплакала.

— Так это ты?! — закричал отец и схватил грабли.

Он разбил бы ей голову, если бы сестры Марии не схватили его за руку. Отец, могучий сорокалетний мужчина, с трудом высвободился из рук отважных девушек, бросил грабли и в порыве бешеной ярости так ударил Марию кулаком, что та упала замертво.

Он тотчас же обратился к ее сестрам и сказал:

— Эта тварь будет сидеть здесь взаперти, слышали? Хотите — приносите ей похлебку, не хотите — пусть подыхает и пусть ее черти унесут.

И, уходя, он повернул ключ в замке и спрятал его во внутренний карман куртки.

Когда Белшиор, обливаясь слезами, объявил ткачихе, что идет в солдаты, та оперлась подбородком на руки, сложенные для молитвы, подняла глаза к образу Спасителя и так простояла несколько мгновений; затем спокойно сказала:

— Ты не пойдешь в солдаты, сынок. Силвестре Рыжий уже предлагал мне две сотни за этот дом с тем, что я буду жить в нем до самой смерти. Я продам дом, ты останешься без дома, ну что ж, проживешь как-нибудь. Но в солдаты ты не пойдешь. Ты дашь начальникам денег, как это делают сыновья богачей, и тебя освободят.

Белшиор, однако, продолжал плакать, и время от времени сквозь его рыдания слышались какие-то слова, которые ткачиха, будучи малость глуховатой и ровно ничего не зная о любовных делах юноши, не могла разобрать.

— Да не плачь же ты, мальчуган! — уговаривала его старуха и твердила о продаже дома; в конце концов Белшиор, вынужденный объяснить, в чем дело, воскликнул:

— Бедняжка Мария Рыжая погибла!

— Господи!.. Что такое ты сказал, Белшиор?

Парень стал рвать на себе волосы; он схватился за голову и бил локтем об локоть. Потом он с грохотом рухнул на большой деревянный сундук и в горе начал биться головой о колени, обнаруживая при этом поразительную гибкость. Все это он проделывал оттого, что не знал тех слов, которые мы, плохие писатели, обыкновенно вкладываем в уста подобным субъектам.

Тетушка Бернабе брала его то за голову, то за руки, нашептывая ему самые ласковые утешения. Наконец подкидыш вскочил и, бросая по сторонам такие страшные взгляды, какие только могут быть указаны в ремарке пьесы, или с таким страшным выражением, какое только может появиться у какого-нибудь трагического актера, сказал, задыхаясь от страшного горя:

— Ну что ж... я покончу с собой!

Тут и ткачиха громко зарыдала, и нестройный этот дуэт переполошил всех соседей.

Белшиор, увидев, что дом полон людей, убежал через кухонную дверь, перепрыгнул через канаву, спрятался во ржи и там, растянувшись на золотистых снопах, зарыдал в три ручья.

Между тем тетушка Бернабе умоляла соседей пойти за ним, так как ее Белшиор объявил, что покончит с собой.

Подкидыш не оказал соседям сопротивления, и те понесли его, словно пьяницу, на руках; очутившись дома, он попросил, чтобы ему дали полежать. Потом, собравшись с духом, — так всегда бывает, когда слезы выплаканы, — он рассказал тетушке Бернабе свою короткую историю с Марией Рыжей и закончил ее таким признанием, от которого у старухи волосы встали дыбом.

Не тратя времени даром, ткачиха, шатаясь и держась за стены, отправилась к аббату.

Это был тот самый аббат, который крестил Белшиора. Он постарел и пополнел. Он уже отужинал и теперь предавался размышлениям о путях своей души, ибо путь его тела представлялся ему завершенным. Жоана, та самая, которая шлепала туфлей по этой ляжке — ляжке Геркулеса Фарнезского [83] , давно уже успокоила свою изъязвленную совесть: она срезала волосы и облекла грешные чресла узловатой власяницей. Аббат же, со своей стороны, переживал такой тяжелый приступ раскаяния, что даже не взял никого на место Жоаны и надевал чулки не иначе как собственноручно. В этой своего рода добровольной вивисекции, будучи не в состоянии создавать, подобно Пьеру Абеляру [84] , новую философию, убивал он время и осквернял своими ошибками в произношении язык молитвенника. Казалось, что конец его жизни будет благим.

83

Геркулес Фарнезский — колоссальная статуя Геркулеса, украшавшая дворец, принадлежавший знаменитому итальянскому герцогскому роду Фарнезе.

84

Пьер Абеляр (1079—1142) — выдающийся французский богослов.

Тетушка Бернабе рассказала ему о том, в чем признался ей Белшиор касательно его отношений с Марией Рыжей.

— Говорил я вам, чтобы вы занимались своим делом, или вы забыли об этом? — напомнил аббат.

— Помню, сеньор, как не помнить... Ну а теперь-то что делать? Я и сейчас ни в чем не раскаиваюсь, только уж вы, сеньор аббат, сделайте милость, поговорите с Силвестре и растолкуйте ему, что самое лучшее, что он может сделать, — это разрешить своей девочке выйти замуж...

— Бернабе, вы в своем уме? — прервал ее священник. — Чтобы Силвестре отдал свою дочь за подкидыша!.. Молитесь, молитесь Богу, тетушка, да скажите этому мошеннику, чтобы он как можно скорее убирался отсюда на военную службу, пока его тут не прикончили. Ну и ну! Грех сладок, а человек падок — так, что ли?